Броненосец

Лоример почувствовал, что его мочевой пузырь переполнен, и, отключив от себя электроды, потянулся за халатом. На обратном пути из уборной, залитой ослепительным светом, ему показалось, что он заметил чью-то фигуру, сидевшую среди мигавших огоньками мониторов.

— Привет, Алан, — сказал он, подойдя поближе. Он был рад увидеть друга. — Засиделся допоздна.

— Иногда я заглядываю к вам в комнаты, когда вы все спите, — просто навестить своих «морских свинок». А это тебе сон снился, — он указал на изломанную линию графика.

— Я играл в теннис.

— С мисс Как-Бишь-Ее? Зулейка Добсон, да? Кофе хочешь?

— Флавия Малинверно. Очень забавно. Да, спасибо.

Алан налил ему кофе в бумажный стаканчик. Лоример заметил, что на нем черные кожаные штаны и атласная гавайская рубаха, а на шее поблескивают золотые цепочки.

— Урожайная ночь?

— Милый мой, я мог бы танцевать до зари. В последний раз у тебя была просто сказка, а не прозрачное сновидение.

— И в нем присутствовала Флавия Малинверно, — проговорил Лоример с каким-то горьким вожделением. А потом почему-то, поддавшись внезапному порыву, стал рассказывать Алану о Флавии, об их встречах, о том поцелуе, о безумной ревности Гилберта и внезапной сдержанности Флавии.

— Замужняя женщина, Лоример, — тебе ли не знать.

— Она с ним несчастна, я уверен. Он обманщик, совершенное ничтожество, я чувствую это. Между нами что-то проскочило, что-то настоящее, несмотря на эту двуличность. Но она это отрицает. Извини, я, наверно, утомил тебя.

Алан четырьмя пальцами прикрыл рот, пряча зевок.

— Просто сейчас уже раннее утро.

Лоример почувствовал, что, вероятно, больше не заснет.

— Что мне делать, Алан? Ты ведь мой лучший друг. Ты должен помочь мне разобраться во всем этом.

Алан похлопал его по коленке.

— Ну, как там говорится, робким сердцам не видать милых дам.

Глава пятнадцатая

— Алло, Майло? Майло? Алло, Майло?

— Привет, мама. Я тебя слышу.

Мать позвонила ему на мобильник (это был его единственный телефонный номер, который знали родные). Лоример почувствовал, будто из его легких медленно выкачивается воздух: сейчас он услышит дурные новости. Он ехал на машине вдоль набережной, направляясь на запад, справа от реки; утро было ветреное, хотя не такое холодное, небо сплошь затянуто серыми облаками.

— Мам, все в порядке?

— Да, все прекрасно.

— Хорошо.

— Тебе Лобби еще не звонил?

— Нет.

— A-а… Есть грустная новость.

Значит, что-то со Слободаном, — это не так страшно.

— А что случилось?

— Твой отец этой ночью скончался.

— О, боже. Господи. — Он начал тормозить.

— Да. Тихо так, мирно. Просто благодать, Майло.

— Да, мам. А ты-то как?

— Да со мной все в порядке. Со всеми тоже. Ну, с девочками.

— Может… Может, мне сейчас заехать?

— А зачем? Его здесь уже нет. Его увезли.

Он почувствовал, как деревенеет лицо.

— Мам, я перезвоню попозже. Я сейчас по городу еду.

— Прости, что побеспокоила тебя, сынок. Пока.

Лоример замедлил скорость и, включив фары, заехал прямо на тротуар. Он подошел к каменной балюстраде, облокотился на нее и стал смотреть на бурые воды широкой реки. Река была полноводной, но здесь, на излучине, воды стремительно неслись на восток — к морю. Лоример хотел дать волю слезам, но они не желали течь. Ну вот, думал он, все кончено: Богдан Блок, да упокоится он с миром. Он глядел на Темзу и старался припомнить хоть одну глубокую мысль, какую-нибудь поэтическую строчку, но единственное, что приходило ему на ум, — это известные факты о Челсийской набережной (построена в 1871–1874 годах, обошлась в четверть миллиона фунтов, архитектор — Базалджетт), давным-давно вычитанные в какой-то книжке и оставшиеся в памяти. Бедный папа, думал он, несчастный старик: что за жизнь у него была последние десять лет, — совсем не жизнь. Может, это и была благодать — благодать для пятерых женщин, которые все эти годы за ним ухаживали, кормили его, одевали, мыли, передвигали по дому, будто комнатное растение. Зато, думал Лоример, можно утешаться воспоминанием о том, как хорошо было в тот день, когда они с отцом остались наедине и он держал отцовскую сухую и чистую руку в своей и чувствовал легкое ответное пожатие. Хоть какое-то утешение.

На одну из опор моста Альберт-Бридж натолкнулся дощатый ящик, а потом течение быстро потащило его вниз. Взгляд Лоримера жадно переключился на этот ящик, нагрузив его сентенциозной символикой: вот так и мы, как выброшенный хлам и мусор, швыряемые по волнам, спешим к нашей конечной цели, задерживаемся тут, шлепаемся там, застреваем и крутимся на месте, а потом перескакиваем через плотину, не в силах остановиться до тех пор, пока водоворот не увлечет нас к спокойному устью, впадающему в открытое море, безбрежное и бесконечное…

Дощатый ящик стукнулся боком, оказался подхвачен потоком и проплыл прямо под Лоримером, ударяясь о камни набережной. Он прочел буквы товарного клейма на боку ящика: «Chateau Cheval Blanc 1982». Только в Челси, подумал Лоример, бывает хлам — и хлам.

По словам Флавии Малинверно, фильм, в котором она снималась, — «Зловещая фиеста» — был «очень вольным переложением» романа Перси Уиндема Льюиса (писателя, о котором Лоример ничего не знал). Пока Лоример искал место для стоянки неподалеку от пустой больницы в Чизуике, где происходила основная часть съемок, и припарковывал свою «тойоту» ржавевшую на глазах, — ему пришло в голову, что такое название вполне подошло бы для его автобиографии, взбреди ему когда-нибудь в голову ее написать, — так точно оно передавало дух последних нескольких недель его жизни. Он побрел к больнице мимо беспорядочных рядов грузовиков, обшарпанных автобусов, домиков на колесах и группок людей в анораках и ветровках, которые болтали между собой и пили что-то из полистироловых стаканчиков; все эти приметы ясно говорили о том, что где-то поблизости снимается кино. Праздный заторможенный вид этих людей, свидетельствовавший о покорном бездействии, напомнил Лоримеру труппу бродячего цирка в ожидании очередного переезда, или колонну не самых бедных беженцев, которые уже несколько дней ждут на дорожном КПП, пока чиновники и полиция спорят, пропускать ли им через границу эту пеструю толпу.