Летящий и спящий (сборник)

— Дети? Ничего дети, старшая скоро врачом станет, — ответил индеец, сверкая зрачками и растягивая губы в улыбке.

— Младший, Сережа, кажется…

— Сережа еще в колледже, ничего Сережа. Выпей еще.

— А когда окончит?

— Не доживешь…

(Услышал или показалось?)

— А помнишь, помнишь, Ниночка где? — Он поднялся и, стараясь не терять достоинства, начал отступать к дверям.

— Мерзавка, с ней покончено. Что ж ты ничего не попробовал?

— Спасибо. Вы как будто были лучшие подруги.

— Получила свое. Предательница.

— Вот уж не подумал…

— Вы все такие… Вас всех надо… А пирожное, пирожное? Миндальное… Съешь! — почти вопила она, наступая на него.

Человеческая маска определенно сползала. Он даже не мог себе признаться, что видит, как из-под нее лезет что-то мокрое, жуткое, сморщенное, какой-то животный комок. Рука между тем за спиной нащупала медную фигурную ручку.

— Извини, я спешу, в другой раз.

Он выскочил за дверь и уже на лестнице услышал нечеловеческий вопль: «А-а-а-а!» В дверь изнутри что-то шмякнулось. Наверно, бифштекс.

Мраморная лестница, он бежал до первого этажа, хотя был лифт. Высокое зеркало в вестибюле отражало вечнозеленые заросли. «Вот она здесь и живет, в джунглях». Парижская улица как парижская улица, все время праздник. «Можно сказать, угостила, патриотка». Какой-то бред, морок.

Кофейная чашечка и Париж

Кофейная чашечка у меня стоит на полке, старинная, из Севра — изящный фарфоровый шедевр. По краю снаружи и внутри гирлянды незабудок и розанов, на дне и на блюдце тоже розовое и голубое — веночки. Какая-то тайна в этой ясной сияющей глине, проборматывается: «Парселон, парадиз, Париж…»

Достал я ее однажды из горки, захотелось из нее кофе попить, что зря стоит, поставил на стол. И сразу тонким фарфором блеснула — отразилась в темном полированном дереве. Не успел кофе из кофейника налить и сделать первый глоток, как почувствовал: все вокруг быстро и неуловимо меняется; какая-то сила выламывает углы, раздвигает оконные рамы и небо, выдавливает из потолка старинные балки. Схватился за стул, а он уже другой — с выгнутыми ножками и кожаной спинкой.

В кафе пахнет кофе. Девушка-мулатка неслышно движется за стойкой у аппарата, момент — и ставит новую дымящуюся чашечку. Посетители входят, выходят, стеклянные двери мелодично отзванивают. Рядом, у самого локтя, в синих сумерках проясняется улица, столики на тротуаре и вереница оставленных здесь авто. Напротив лавка араба; свет оттуда выхватывает оранжевое, зеленое, коричнево-красное — апельсины, лимоны, яблоки на лотке.

«Надо же, — подумал я, — одна кофейная чашечка образовала вокруг себя целый Париж. Даже кофе не успел остыть».

Балалайка

В Доме молодежи двадцатого арондисмана, по-нашему, в районном Доме культуры, был вернисаж русских художников-эмигрантов. В зале на втором этаже. В соседнем, через коридор, — красное вино, сухие заедки, эстрада в углу. И составленные рядами складные стулья для публики.

Приезжали и приходили довольно дружно. Наскоро осмотрев первый зал с картинами, русские люди влеклись к вину и закускам. Нарочито громкие приветствия, крики удивления, улыбки, а глаза по большей части — равнодушно, вскользь, мимо лица. И все здесь знали: эта не любит этого, а тот того терпеть не может. Однако никому это не портило настроения. Наоборот, будет о чем посудачить. Зал быстро наполнился несколько потертым, стареющим народом, но бодрым и всегда готовым на любой скандал.

Можно сказать, пришли все. Вот пожелтелый Максим Максимович вельможно сует сухую ручку топориком. Часто-часто сыплет новости вездесущая толстуха Рита, такая матрешка с наглыми бирюзовыми пуговицами. Явился и уважаемый маэстро Вольф, он всех выше, поблескивает иссиня-бритым черепом. Безымянный художник Дед Мороз — где бы выпить. Гостья из Москвы с дочерью. «Полина! Полина!» — перекрывая шум и гам.

Устроители встречали на лестнице знаменитого писателя, профессора Сорбонны, шепот: «Пришел, пришел». А тот, длиннорукий гном-лесовик, выросший в человека, хитро и добродушно посмеивался небесно-голубыми глазками из белых волнистых зарослей. Будто бы он здесь вообще по ошибке, не туда зашел.

Грянули бубны. И повлекся к микрофонам пестрый переплеск рубах и платков, русские цыгане из ресторана «Балалайка». Как волна, прокатилось в публике радостное предвкушение. Первый пляшущий, вернее, делающий отчаянный вид, говорят, сам хозяин. В опереточной поддевке и картузе, нагло-благородное лицо, будто опоздавшее на полвека. Взмахнула черными, чересчур длинными косами певица. И вот уже, гремя и распевая, несут поднос, на котором сиротливая искра — рюмка водки. Кого-то чествуют. Нет, не может быть! Что они поют? «Выпьем мы за мэра, мэра дорогого…»

Из первого ряда поднялся востроносый француз в сером костюме и бойко опрокинул рюмашку. Псевдоцыганка губами прикоснулась куда-то мимо щеки к седине, поцеловала.

Затем мэр произнес краткую речь. И снова заиграли, запели. Песни, романсы, старину. Из бумажных стаканчиков проливалось темное вино, в публике подтягивали, подпевали вполголоса, переглядывались, как заговорщики: вот, мол, мы какие, вот, мол, мы как — на глазах заблестели слезы.

— В «Балалайку» ходить дорого, франки жалко, а здесь задаром, вот и растрогались, — произнес над ухом какой-то местный циник.

Между тем артисты сошли с эстрады и двинулись по проходу между стульями, играя и пританцовывая. Многие встали с мест. Цветастый кортеж пересек коридор и заплясал там, на выставке, среди холстов и картонов. Затем, играя и танцуя, они вошли в большую синюю, висящую низко картину, изображавшую зиму, и затерялись там среди снегов и деревьев. Последней, взмахнув платком, исчезла молодая певица. В картине погас алый мазок. И оборвалась песня: «Кому пиво пить? Кому пьяну быть?..»

И сразу, с ненавистью глядя друг на друга, все заговорили, загомонили с новой силой.

Я уехал из Парижа, так и не узнав, открылся ли после этого вечера ресторан «Балалайка» и какой там оркестр, старый или новых набрали.

Старый барак

— Пройдемся, может быть, Оскар?

— Пройдемся. Я тебе Париж покажу.

— Надо бы купить бутылку вина.

— Зачем? У нас вот, фляжка кальвы.

— «У них с собою было».

— Вот именно.

— Это Севастопольский бульвар, я знаю.

— А там, через дорогу, Леаль, чрево Парижа.

— Где ж оно, это чрево?

— Вот на этом самом месте было. Снесли давно.

— Выпьем, стоя на чреве.

— По глотку.

— Смотри, ты льешь на мостовую, Оскар.

— Пусть и чреву достанется.

— А что там за собор? Розовый…

— Сан-Усташ.

— Каменная голова перед ним лежит, будто прислушивается.

— Это современный скульптор (называет имя).

— Выпьем, Оскар, лезь на голову.

— Залез.

— По глотку?

— По глотку… Там дальше, Генрих, мушкетерские места, говорят, д’Артаньян жил. За поворотом. Нет, дальше, кажется.

— Давненько читал.

— И я, помню, летом, в Лианозово. Сижу у окна, перед глазами барак, а я читаю про Пале-Рояль.

— А сейчас перед глазами Пале-Рояль, так выпьем за Лианозово, за юность, за барак, в конце концов… По-клошарски…

— По-клошарски…

— Все.

— У меня еще одна фляжка. В другом кармане плаща.

— Где же наши мушкетеры? Позавидовали бы нам сейчас.

— По кальве?

— По кальве.

— Ты, Генрих, прости, но теперь ты стал похож на Портоса.

— А ты всегда был похож на Атоса.

— Прежде ты походил на д’Артаньяна.

— А Холин? Тот все-таки был похож на Мушкетона.

— Выпьем?

— Выпьем… Где же наш квартал?

— Сейчас, за этим кафе. Нет, не то. Мы совсем не туда забрели.

— А где мы сейчас?

— Мы в старом еврейском квартале Марэ. Смотри, какие толстые стены, узкие окна-бойницы, башенка на углу.