Пыльная зима (сборник)

И почему он сам ни разу ей о том обещании, о тех ее словах не напомнил?

С одной стороны, ясно почему: не окончательный же он идиот, чтобы о таких вещах напоминать. Но в приличиях ли тут дело, в тактичности – или в чем-то более глубоком?

В страхе. Да, в страхе дать повод ее гордости – возмутиться. Ты смеешься надо мной? Ты считаешь, что я не способна? Так вот же тебе!

Но она и без его напоминания может сама разбередить свою гордость: для таких людей слово, данное себе, важней, чем обещание кому-то другому. Двадцать восемь лет миновало, она не стала знаменитой актрисой, не пора ли счеты сводить?

Талию стало нестерпимо об этом думать – но уже он не мог ничего с собой поделать.

Гордость – да. Но она его, Талия, любит, сына любит, родителей любит. Значит, надо облегчить уход – (господи, о чем я?!) – облегчить уход. Развестись с Талием. Чтобы не так жалел. Оставить сына родителям – пока они еще не стары и здоровы. Уехать. И сделать так, чтобы это выглядело несчастным случаем. Больно будет, да, но не так обидно близким, как было бы, если б они знали, что она добровольно от них ушла, не пожалела их…

И тут странным образом мысль о том, что Наташа решила… – дальше даже в уме не произносится! – в Талии на мгновение укрепилась, но тут же он отбросил версию о том, что причиной будет какое-то, в самом деле, давнее глупое обещание самой себе. Что-то другое должно быть, серьезней.

Странным образом – а может, вовсе и не странным, он уже увидел себя – в страшной тоске, в окаменелом недоумении – ПОСЛЕ.

Он уходит из дома – потому что не может видеть вещей, с которыми она соприкасалась, бродит по улицам, ничего не понимает.

Он знал ее хорошо. И оказывается, совсем не знал.

Потому что знать все, но не знать того, из-за чего она – это все равно что ничего не знать!

Он приходит к друзьям ее, к коллегам. К кому?

Первым делом, конечно, к Веронике Герц. Вероника Герц – единственная из школьных подруг, с кем Наташа поддерживала отношения. Именно с нею она чаще всего делилась новостями житейскими, театрально-закулисными, и это не было секретничанье задушевных подружек, Талий мог находиться здесь же, рядом, Вероника игнорировала его, не считая ни мужчиной, ни человеком. Мужчина, в ее понимании, – это особь с мужскими половыми признаками, которая в присутствии Вероники мечтает лишь о том, чтобы грубо уволочь ее в укромное место, запустить толстые пальцы в ее пышные и чистые каштановые волосы, измять и исцарапать, урча, белую гладкую ее кожу, надругаться над ней, покорить, подавить, завоевать – чтобы не чувствовать, насколько она, Вероника, выше его, зверя, умом и душой. Человек, в ее понимании, – это сгусток маниакальных идей, сомнений, гибельных депрессий и сумасшедших радостей, находящийся на вечном перепутье ста дорог. Талий же грубо уволочь ее не мечтал, одномерно и пошло любя свою Ташу, и из ста дорог выбрал себе одну тропочку музейного архивариуса, по которой бредет и будет брести всю свою унылую жизнь… Естественно, Вероника была не замужем, потому что за мужчину-зверя она никогда не выйдет, а остальные мужчины – вообще не мужчины. Человека же с гибельными депрессиями и сумасшедшими радостями она не потерпит рядом с собой – зачем ей собственная копия?

Рассказывая о своих делах, Наташа вроде бы советовалась с ней, но никогда не получала определенного совета. Да его и не могло быть в принципе, ибо, по убеждению Вероники, всякий шаг, который сделает всякий человек – по своей воле или по совету другого – заведомо ошибочен. Правилен лишь тот шаг, который сделан в отсутствии выбора. А так как выбор почти всегда есть, то… – и т. п.

Скорее всего, Наташе просто хотелось – при ее замкнутости – излиться, выговориться. Она могла это сделать – и делала – с Талием, но Талий – свой, он все поймет, со всем согласится, будет кивать головой и сочувствовать, а Вероника – хоть и близкая подруга, но человек все-таки посторонний, она может и поспорить, и поиронизировать, а главное, после бесед с ней часто кажется, что всё на свете – абсолютные пустяки. Талий однажды подумал, что Веронике надо бы стать психоаналитиком, принимать посетителей в каком-нибудь изысканно обставленном кабинете, но в отличие от обычных психотерапевтов, с профессиональным участием выслушивающих пациентов – и этим заставляющих их думать, что проблемы у них действительно серьезные, она бы слушала с небрежением, покуривая сигаретку и попивая кофе. Женщина, например, жалуется, что потеряла контакт с мужем, что ее мучает ревность. Профессионал-аналитик пошел бы копаться в прошлом, начал бы выискивать комплексы, советовать, как обратить мягко, но эффективно внимание мужа на себя – удивив его чем-нибудь и т. д. А Вероника скажет: «Да ерунда это все, милая! Или ты его брось – или доведи свою ревность до конца. Выследи, накрой его с бабой, его не тронь, а бабу пырни ножом – но не до смерти, тебе ничего не будет, состояние аффекта и так далее, да бабе еще пригрози, что если в суд подаст, ей вообще не жить. Я тебя уверяю, он после этого будет стелиться перед тобой и заглядывать в глаза, но ты вдруг поймешь, что тебе этот слизняк вовсе не нужен – и вздохнешь с облегчением!» Возможно, это было бы действеннее. Психоаналитики борются со страданием – и напрасно, оно, как правило, неискоренимо, его можно лишь загнать внутрь. Или переплавить в радость, что может лишь сам человек, без посторонней помощи. Вероника же разменяет всякую драму и трагедию на дробную мелочь фарса, иронии, вместо прояснения ситуации запутает еще больше – а кто сказал, что человек всегда жаждет ясности? То есть Талий, например, жаждет, но он же не мужчина же!

Так будет думать она, когда Талий придет к ней с вопросами.

«Господи, – скажет она, – зачем тебе это, Талий? Ее нет, зачем тебе это, что ты хочешь знать?»

«Хочу знать – почему», – скажет Талий.

«Ты идиот, – скажет Вероника. – Неужели ты не понимаешь, что у самоубийства (она совершенно спокойно – и даже с особенной отчетливостью произнесет это слово) никогда не бывает одной причины. Даже та, которую самоубийца сам укажет, – недействительна. Ну, допустим, я скажу тебе, что она узнала, что заболела СПИДом. И – из-за этого. Тебе станет легче?»

«Она не могла заболеть СПИДом», – скажет Талий.

«Хорошо, пусть другая причина, – скажет Вероника. – Она безнадежно полюбила. И, будучи женщиной гордой и страстной, не вынесла тягости неразделенной любви. Но это все ерунда, Талий. Есть только одна настоящая причина покончить с собой у того, кто решил покончить с собой. Эта причина: он решил покончить с собой».

«Это следствие», – возразит Талий.

«Ничего подобного, – усмехнется Вероника. – Это желание в ней, быть может, с трехлетнего возраста. Тебе никогда в голопузом детстве не приходилось играть с острыми предметами, испытывая странные ощущения?»

И Талий послушно вспомнит – как вспомнил вот сейчас.

Он сидел, болтая ногами, за кухонным столом, глядя в окно утром, в одних трусах. Года четыре ему было. Лето было. Жарко было, он помнит. Взял нож – не острый, с закругленным концом. И почему-то стал вдавливать в кожу живота, проминая ее так, что кончик был не виден, словно нож уже вошел в тело; у Талия защекотало страшно и сладко ниже живота, он стал надавливать еще сильнее, глубже – до боли. Оглянулся – будто что-то запретное делает, и схватил нож другой, с концом острым. Этот нож был больнее и почти сразу же проколол кожу, Талий испугался, отдернул руку с ножом, но непреодолимая сила заставила его попробовать еще и еще раз, но тут послышались шаги мамы – и он бросил нож, сердце колотилось, он ушел из кухни – и никогда больше не возвращался к этим странным экспериментам…

«Неужели было?» – удивится Вероника, обнаружив, что Талий хоть и не вполне человек, но что-то человеческое в зачатке имеет. Тогда, скажет она, ты способен понять меня. Не ищи, не допытывайся. Причина самоубийства – вся жизнь, следовательно, чтобы сказать себе, что ты более или менее знаешь причину, нужно всю жизнь человека изучить досконально, но и это будет знание приблизительное, в идеале нужно стать самим самоубийцей, хотя и это не идеал, так как и сам самоубийца никогда точно не знает, из-за чего он кончает с собой.