Оула

Оула опять ринулся в еле видимую щель между подвижных стволов. Едва протиснулся, как они за ним сами разошлись и стали мягкими и податливыми, а впереди вновь забор из плотных рядов. И удары слышнее. Еще попытка и еще…. Вот ведь какое настырное, стучит и стучит и что ему неймется, что ему надо от него!? Все так хорошо, так легко без этих ударов!.. А вдруг это вовсе и не его сердце!? Что же тогда там так настойчиво стучит?

Любопытства ради Оула продолжал, упрямо продирался через преграды, раз, за разом приближаясь к тайне. И вскоре к упругому глухому звуку добавились еще какие-то непонятные звуки, то ли шорох, то ли шепот…

Одновременно со звуком, который после последней преградой буквально расколол все вокруг, смел преграды и ворвался вовнутрь, его ослепила яркая вспышка света! Теперь он слышал удары собственного сердца уже внутри себя, ощущал боль и тяжесть собственного тела, видел живой, танцующий огонь, и… лица людей, на которых играли отблески этого огня, делая их бронзовыми. А сверху над ним склонился человек в островерхом колпаке, странном халате и с большим кругом в руках. Его лицо было в тени. Он протягивал руку с растопыренными пальцами, закрывая огонь и себя. Кто-то невидимый приподнял голову, и в губы Оула уперся край теплой железной кружки с чем-то терпким. Оула с огромным усилием сделал глоток и почувствовал, как в него влилась горькая, горячая жидкость, которая моментально заполнила его, туманя сознание, растворяя боль и тяжесть.

Опять все потемнело, но уже не было этих жутких веревок, а просто пустота и невесомость. Последнее, о чем он радостно подумал: «Засыпаю…»

Так долго старый Нярмишка еще не камлал. Ноги едва держали. Еще с вечера он пытался войти в транс, кружил, бил в бубен, пританцовывал вокруг огня, щедро его подкармливая. Не забывал и о себе, щепоть за щепотью закидывал за щеки и под язык свое зелье из просушенных грибов. Несколько раз ему казалось, что вот-вот оторвется от земли и начнет, как раньше парить среди теней, увидит, наконец, душу больного и вытащит его из мира мертвых. Но так и не смог, так и остался в четком сознании тяжелым и слабым. Не тот он уже, совсем не тот, что был прежде и это надо признать. Нет у него больше сил на камлание.

Сознавая это, он, тем не менее, вновь и вновь принимался греметь бубном, трясти амулетами, прыгать вокруг огня, пытаясь достичь знакомого ощущения полета, отрыва от действительности. Это ощущение было невероятно приятным, но и высасывало его до последней капли. На этот раз не получалось, сколько бы он ни пытался…

Поняв, наконец, что ему так и не удастся найти душу парня, Нярмишка стал его «вести» бубном. Он знал, как плутает сейчас душа больного, чувствовал, что она не хочет возвращаться, что ей нравится новое состояние, поэтому старик из последних сил бил и бил в свой старый, «говорящий» бубен. Который гудел, не переставая, ревел, его гулкие, громовые удары метались от стены к стене, проникали через пламя в другой мир, уносились и блуждали, теряясь в его бесконечном, темном безмолвии.

Тем не менее, он знал, что как капля за каплей точит камень, так и каждый его удар в бубен достигает нужной цели. «Выводит» душу больного из мрака, который боится этого звука, живого света, отступает, отпуская попавшую к нему душу.

Шаманский наряд давил своей тяжестью, стеснял движения, а старик все бил и бил в бубен, он готовил, будил уснувшее сердце больного, подлаживаясь под ту частоту ударов, с которым оно должно забиться.

И… душа вернулась, вернулась одновременно с тем, как дрогнуло сердце! С очередным ударом бубна оно сжалось, вытолкнув из себя остывающую кровь, а в паузу расслабилось, запуская в себя очередную порцию. И вновь с ударом бубна сжалось уже сильнее, энергичнее, потом еще и еще раз и еще. Будто очнувшись, медленно поднялась и через небольшую паузу устало опустилась грудь. Едва заметно шевельнулись кончики пальцев, дрогнуло веко…

Все это усмотрел едва державшийся на ногах старый Нярмишка. Склоняясь к парню, он смотрел на него как на чудо, которое только что сам и сотворил! Он был счастлив, очень счастлив, что его последнее камлание удалось.

Молодое и сильное тело задышало. Старик, словно на себе чувствовал всю боль и страдания, которые вынес этот паренек. И сейчас боль должна вновь вернуться к нему. Нярмишка протянул ладонь к лицу больного и «заставил» его глубоко заснуть.

Лишь после этого старика сильно качнуло сначала в одну, потом в другую сторону, и он повалился на охапку свежих пихтовых веток, сваленных у входа. Вскочившие со своих мест люди осторожно перенесли старика на шкуры, освободили от наряда, укрыли. Безумно уставший, опустошенный, но счастливый он, как и спасенный им молодой человек, крепко спал.

Если мать все еще считала Ефимку маленьким, которому еще долго до мужчины, то сам он так не думал.

Как дом в бурю, на глазах мальчика рушилась его семья. Вихрь судьбы сорвал крышу, рассыпал стены. Все сломал и унес с собой дикий ураган. Развалил очаг, за осколком которого еще как-то держался Ефимка.

Под вечер, увидев на берегу толпу людей вокруг их лодки, Ефимка скорее почувствовал, чем догадался о новой беде.

Протиснувшись мимо старух, он поначалу никак не мог понять, в чем дело. Мать сидела на корме как-то необычно, без движения, как истукан. Она редко моргала левым глазом, правый стеклянно поблескивал и казался чужим. Волосы из-под платка выбились и клочками сухого мха неряшливо торчали во все стороны. Рот перекосился и чему-то ехидно улыбался.

Ефимку прошиб озноб от вида матери. Он испугался оттого, что в ее лице больше не было прежнего, родного и близкого, того, к чему он привык с рождения, что делало его мать нежной, доброй и любящей. Он невольно отшатнулся от лодки, не отрывая взгляда от моргающего глаза.

Лапа волновалась по-своему. Она то обегала застывший полукруг людей, тонко поскуливая, то, запрыгнув в лодку раз-другой, лизала бледную, безжизненную, правую руку хозяйки, а то, уткнувшись острым мокрым носом в шевелящиеся пальцы левой, замирала на мгновение. Она будто пыталась что-то объяснить собравшейся толпе, рассказать….

Больше Ефимка к матери не подходил. Сколько не звала его старая Анисия, он никак не решался заходить в избу, куда отнесли мать. Он боялся снова ее увидеть. Бродил по берегу допоздна, пока на улице не стало совсем холодно. Теперь Лапа не отходила от него, была все время рядом. Она с лаем бросалась на местных собак, если те спускались к реке или, забежав вперед, вглядывалась в лицо своего маленького хозяина. В такие моменты Ефимка усаживался на сухом месте, обнимал Лапу, утыкался в ее пушистую шею и тихо жаловался на все на свете или молчал, а то принимался ругать собаку за то, что она не углядела за матерью. Замерев, Лапа вслушивалась в ласковые или гневные слова мальчика, осторожно лизала его соленые щеки, соглашаясь с ним, подтверждая свою собачью преданность и верность.

Когда Ефимка осторожно вошел в избу, огонь в большой каменной печи догорал, по стенам бегали желтые зайчики, выскочившие на волю из многочисленных ее дыр и щелей. Бабка Анисия как тень маячила у длинного стола, шаркала по земляному полу, что-то скребла, звякала, постукивала.

Мальчик присел на краешек скамейки. Он продрог и ему хотелось погреться у огня, но рядом с печью стоял высокий топчан, на котором лежала его мать. В потемках ему казалось, что она спит.

Покормив Ефимку, старая зырянка уложила его подальше от топчана. Она сердцем чувствовала, что происходит с ребенком. Когда, поохав и поскрипев, старая Анисия улеглась сама, была уже глубокая ночь, хотя два небольших оконца и светились как днем.

«Как это он сказал-то, этот старый вогул Вьюткин…, ой страх-то какой, — старуха, покряхтев, улеглась поудобнее. — …Духи, сказал, духи забрали половину ее, а раненного парня в птицу-ворона превратили…, вот ведь, что творится-то!». Старуха опять завозилась, приподнялась на своей лежанке и в неудобной позе долго смотрела на Яптане. «Что же ей так не повезло в жизни-то, — Анисия опять опустилась на спину. — И хоронить ее придется по нашим обычаям, в пауле одни зыряне да старый вогул. Самоеды-то себя в землю не хоронят…, ох-ох-оюшки…, — устало, в предсонной дремоте продолжала додумывать дневные мысли старуха. — А мужик ее, Анатолий-то, был, пожалуй, даже покрепче, чем ее зять Таюта. И крепче, и добрее, и работящее». Она знала, что «таюта» с самоедского — ленивый. «И вот ведь, на тебе, сгноил мужика этот большеголовый Филиппов. Все от жадности своей. Целую семью выходит со света сжил!..Не хорошо ее в землю-то хоронить, не хорошо будет, не хоронят они в землю-то…, — опять переключилась на больное засыпавшая старуха, — и с мальчишкой что-то теперь будет…»