«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

Петербержцем Гныщевич себя никогда не ощущал, но это не повод плодить призраков.

— Вы войдёте в историю, — в тоне Скопцова прозвучала несвойственная ему прямая насмешка. — Человек, который погубил упрямством целый город. — Он вздрогнул от собственных слов: — Ах, это звучит подло, подлейше с нашей стороны, но… Вы ведь сами сказали — или, вернее, намекнули, что готовы брать на себя ответственность за то, что вам вверили. Так берите…

Если сперва Гныщевич и прислушался к отличникам с излишним вниманием, то насмешка отрезвила его окончательно. Он заложил руки за спину, поднял глаза и сосредоточенно пошевелил губами.

— Давайте-ка, mes garçons, посчитаем. В этом городе… сколько жителей? Впрочем, все нас не интересуют, только некоторые. Фрау Ройш, не покидавшая, насколько мне известно, особняк в спешке. Туралеевы с ребёнком. — Гныщевич загибал пальцы. — Мальвины — хотя этих со счетов списать как раз можно. Мальчик Приблев и граф, За’Бэй тоже. Коленвал и зачем-то нужный вам Твирин. В Петерберге стоит взрастившая нас всех Академия, в Академии сидит и не спешит эвакуироваться многоуважаемый глава. — Он внимательно изучил сложившийся кулак и панибратски ткнул им Мальвина в плечо. — По моим подсчётам выходит, что вы, господа, блефуете.

Мальвин досадливо поморщился. Скопцов отвёл глаза. Золотце преувеличенным жестом загнул пальцы, перепроверил свои вычисления второй рукой, картинно насупился в потолок и кивнул.

— Да, — ответил хэр Ройш. Лицо его осталось по-йорбовски неподвижным, но Гныщевич буквально расслышал неозвученное хихиканье.

И тогда стало ясно: они издеваются. Тянут время и валяют дурака, тыкая в него с разных сторон, причём тыкают бесцельно, глумления ради. Qu'est-ce que cela signifie? Опыт подсказывал: это значит, что козырь у них заготовлен.

Отличники ведь на то и отличники, чтобы в самом деле не любить пустопорожние разговоры.

Золотце не удержался и всё же прыснул, и Гныщевич почувствовал жаркий, как в плече, всплеск злости.

— Что-нибудь ещё, прежде чем я вернусь к работе?

Отличники снисходительно и как-то все одинаково усмехнулись.

— Вы хороший политик и страшный человек, — хэр Ройш хотел было откинуться, но вовремя заметил, что у скамьи нет спинки, — поскольку ничего и никого, кроме себя, не любите. Следовательно, вас невозможно шантажировать: вы и друзей, и предприятия, и сам Петерберг заложите ради собственной выгоды. А самое в своей жизни ценное, то есть себя, вы научились недурственно защищать, и я имею в виду не исключительно физическую подготовку. Мы, без сомнений, с вами бы справились, но не можем же мы просто взять и посягнуть на градоуправца, да ещё и в публичном месте?

— Зря вы себя в это «мы» записываете, — фыркнул Гныщевич.

— Ничем вас не проймёшь, ничем не убедишь, — продолжил хэр Ройш тем же медлительным, вальяжным, выверенно раздражающим тоном. — И торгуетесь вы только на своих условиях. Значит, придётся прибегнуть к таврам.

Гныщевич чуть не расхохотался опять. Переоценил он отличников, ох переоценил! Козырь-то оказался предсказуемым до невозможности — а значит, паршивеньким. Никогда не делай того, чего ожидает от тебя противник.

Это Гныщевич выучил ещё в общине.

— А что тавры? — осведомился он с безмятежным любопытством.

— А тавры, господин Гныщевич, провоцируют агрессию на территории Росской Конфедерации. И таким образом не позволяют напрочь отнять у Росской Конфедерации её армии, и оказывают пусть скромное, но всё же содействие латиноамериканскому сепаратизму. Тавры, господин Гныщевич, являются давней болевой точкой Европ. Не первого порядка точкой, даже не второго, но вы ведь понимаете нынешнее положение, — по лицу хэра Ройша разлился перекисший мёд. — Кризис в Петерберге повлёк за собой чрезвычайно серьёзные последствия в Европах. Не будет преувеличением сказать, что они стоят на пороге войны, вызванной экономическим сбоем. Мы полагаем, что наше отечество и конкретно Петерберг обязаны перед Европами извиниться, насколько это возможно, и совершить некий жест доброй воли — более символический, разумеется, чем практический. Скажем, помешать очередной волне таврских перебежчиков добраться до Латинской Америки, передав их вместо этого законному Союзному суду.

Если бы Гныщевичу не потребовалась помощь Хтоя Глотки, «очередная волна» уже успела бы удариться о берег Латинской Америки, но генеральская farce принудила равнинных братьев подождать следующего грузового корабля, куда уместились бы орудия.

Но вот незадача: этот корабль вышел из Порта несколько часов назад и качался теперь где-то на чёрных волнах и безопасном расстоянии от каких бы то ни было отличников. Тавры плыли в страну, где баллы выставлять не любили, предпочитая действия.

— Желаю удачи в этом блистательном предприятии, — Гныщевич с трудом удержался, чтобы не подойти к хэру Ройшу и не хлопнуть его сочувственно по плечу. — Как петербержский градоуправец я могу отрядить вашей Второй Охране — или чьими силами вы собираетесь за таврами гоняться? — партию резиновых покрышек. Отличные, плавучие! Догонять корабль — самое то. — Он добродушно развёл руками. — Не серчайте, mes amis, но нету таврских перебежчиков в Петерберге. Придётся вам меня как-то иначе шантажировать.

Мальвин строго нахмурился, как в былые префектские времена.

— Ну почему же? — формальным тоном поинтересовался он. — Вы правы, те тавры, о которых идёт речь, уже не в Петерберге, поэтому в Петерберге мы сейчас на них всерьёз воздействовать не можем. Но такой необходимости, собственно, и нет: раз уж вы нашли вас в Академии, то наверняка представляете, какие ещё визиты мы успели нанести за неполные сутки в городе. Немногочисленные. Но большая удача, например, что к первому градоуправцу Петерберга можно обратиться и за советом в морских делах. Граф всегда был редким знатоком Морского кодекса, — Мальвин чуть замялся, очевидно, привыкая к новым впечатлениям от встречи с графом. — Он подсказал нам, как и куда с наивысшей эффективностью послать сигнал о целом корабле пособников латиноамериканских сепаратистов.

— Граф не в себе, — Гныщевич сам до конца не понял, обозначает он ситуацию или выражает к ней отношение, но тут же себя одёрнул: — Да рассылайте свои сигналы, хоть станцуйте им. Корабль плывёт быстро, у Союзного правительства не хватит волюшки дать разрешение на обстрел с наскоку, а дальше уж латиноамериканские сепаратисты сами разберутся.

— Может, граф и не в себе, но разве это повод забыть Морской кодекс? — отсалютовал лорнетом Золотце, в который раз пропуская слова Гныщевича мимо ушей, а потом сентиментально прибавил: — Знаете, когда-то давно я мучительно завидовал успехам вашего завода. Вернее, тому завидовал, что вы в столь юном возрасте — уже! — успешно заняты важным, настоящим делом. И попросил графа пристроить меня на верфи — ассистентом при ком-нибудь из управляющих. Все мне твердили, что я напрасно выкинул пару месяцев из жизни, а я теперь думаю, нет, не напрасно, — он коротко рассмеялся. — Мы не только пошлём сигнал Союзному правительству о незаконно переправляемых артиллерийских орудиях и тех, кто их сопровождает. Мы можем послать сигнал прямо на корабль: моих знакомств на верфях хватило, чтобы за ночь сменить помощника капитана на готового нам помочь. Готового по сигналу направить корабль туда, где латиноамериканские сепаратисты не успеют вмешаться в его судьбу.

— S’il vous plaît. У меня складывается впечатление, что вы, съездив в Столицу, забыли, кто такие тавры. Позволю себе напомнить, — Гныщевич сложил руки на груди с видом досадливой усталости, — это те ребята, что вырезали целую Резервную Армию.

— Во-первых, всё-таки не целую, — меланхолично заметил хэр Ройш. — Во-вторых же, навыки обращения с холодным оружием и даже с артиллерией не слишком помогают тем, кого обстреливают с берега.

Проклятая жестянка над большой, большой водой, где не на что и ногой опереться. В Гныщевиче жило недоверие к морю.

— Что же, ваш лояльный сообщник готов и сам за правое дело, за bonne cause вашу пойти ко дну?