Большой дом

Внутри тоже было темно. Чтобы окончательно не потерять самообладания, я просто стояла, сцепив руки на поясе, ждала, пока зажжется свет. И вот он зажегся. Мы оказались в квартире, битком набитой тяжелой, темной мебелью — нездешней, не изведавшей слепящего света пустыни: стеллажи красного дерева, шкафчики с витражными стеклами, готические стулья с высокими спинками, резными украшениями и сиденьями, обтянутыми гобеленовой тканью. Окна закрывали металлические жалюзи — похоже, хозяин дома покинул его на неопределенный срок. На стенах почти не оставалось пустого пространства: натюрморты с фруктами и цветами висели вплотную друг к другу, среди них попадались и пасторальные сценки, совсем потемневшие, словно закопченные при пожаре, а еще гравюры с ребятишками и маленькими нищими-горбунами. Встречались среди этого антиквариата и неожиданности вроде увеличенных панорамных снимков Иерусалима в дешевых плексигласовых рамах, словно обитатели дома не сознавали, что за окном настоящий Иерусалим, или решили отключиться от действительности и пестовать свою вечную тоску по Эрец-Исраэль, как когда-то в глухом сибирском углу, где они жили до переезда на историческую родину. Наверно, они перебрались сюда слишком поздно и не сумели приспособиться к новой жизни в иных широтах. Я разглядывала поблекшие детские фотографии, выставленные за стеклами серванта: розовощеких малышей и застенчивых подростков на бар-мицве, — и думала, что сейчас у них наверняка уже есть собственные дети. Адам тем временем скрылся в конце устланного ковром коридора. Спустя несколько минут он меня окликнул. Я пошла на голос и очутилась в небольшой комнате, кабинете. На стенах висели книжные полки с множеством дешевых изданий в мягких обложках, покрытых толстым слоем пыли, видным даже при искусственном освещении.

Вот он! Адам широким движением руки обвел стол, письменный стол светлого дерева с роль-крышкой, которая была сейчас откинута, и взгляду открывалась искусно инкрустированная столешница, которая, в отличие от всего вокруг, сияла, избегнув опрощения и уравнения всепроникающей пылью. Этот контраст тревожил, казалось, тут всего пару мгновений назад кто-то сидел. Ну как? Нравится? Я провела пальцем по гладчайшему узору — он казался единым, хотя был сделан из сотен плашечек, кусочков разной древесины, и они вместе составили разоблачительную геометрию кубов и сфер, разрушенных и разбегающихся спиралей, свертывающегося пространства, которое внезапно вновь расширялось до бесконечности; мастер явно вложил в свое творение особый смысл, нарочито замаскировав его птицами, львами и змеями. Давай же, садись за стол, подначивал Адам. Я смутилась, хотела возразить, что работать за таким столом — все равно что заполнять счета ручкой, которая принадлежала Кафке, но не хотела его разочаровывать и опустилась на подставленный стул. Чьи это вещи? — спросила я. Ничьи. Но тут ведь кто-то живет?.. Они не живут здесь больше. Где они? Умерли. Но тогда почему все эти вещи еще здесь? Это — Ерушалаим, усмехнулся Адам, они могут вернуться. Пространство вдруг стало тесным, давящим, мне захотелось из него вырваться, но поднявшись я увидела расстроенное лицо Адама. Что, тебе не понравился стол? Понравился, очень понравился. Так что, берешь? — спросил он. Такой стол стоит целое состояние, возразила я. Он сделает для тебя скидку, хорошую скидку. Адам усмехнулся, и в глазах у него мелькнуло что-то жесткое, металлическое. Ржавое, но острое. Кто сделает скидку? Гэд. Кто такой Гэд? Ты же с ним только что познакомилась. Но кто он им? Внук. Почему он продает только стол? Адам пожал плечами и поспешно опустил роль-крышку. Откуда мне знать? Может, он и хочет все продать, просто ему некогда.

Адам предпринял тщательный осмотр всей квартиры, пооткрывал ящики буфета и даже повернул тоненький ключик в стеклянных створках серванта, чтобы осмотреть небольшую коллекцию еврейских сувениров. Потом отправился в туалет и облегчился длинной струей — дверь он оставил приоткрытой, и я все услышала. Затем мы покинули квартиру, ступив в темноту на лестничной площадке. Спускаясь на лифте, мы продолжали обсуждать стол и после, в полутемном баре, о чем бы ни зашла речь, неизменно возвращались к столу, так что мне почуялась какая-то недосказанность, невысказанность, словно на самом деле мы вели переговоры, в которых стол являлся символом и имел некое скрытое значение.

Затем, ваша честь, последовала череда дней, вспоминать которые мне горько и тошно, да и вас мне неловко обременять подробностями.

Вот мы в дорогом итальянском ресторане, Адам в рубашке и джинсах, которые он носит, не меняя, уже четыре дня, у меня налито вино, у него пиво, он подносит свою кружку к моему бокалу, чокается и спрашивает с улыбкой заговорщика, сочинила ли я уже про него книгу. Мы едим одну порцию тирамису на двоих, из одной тарелки двумя ложками, я не спешу, позволяю ему съесть большую часть, а он, как шарманщик с одной и той же убогой мелодией, снова уговаривает меня купить стол. Он прощупал ситуацию, он считает, что сможет заставить Гэда уступить, хотя не стоит забывать, что это единственная в своем роде вещь, штучная, старинная, авторская работа, и если он решит продавать ее по рыночной цене, выручит в разы больше. Я подыгрываю, делаю вид, что потрясена его деловой хваткой, а на самом деле жажду прикоснуться ногой к его ноге под столом. И все бы ничего, и я почти верю собственным словам, пока внезапно, с рвотным спазмом в груди, не сознаю, что стол мне, возможно, вовсе не нужен, потому что не факт, что я напишу в жизни хоть строчку.

А вот мы обедаем в Доме Тихо, в кафе, потому что один приятель сказал Адаму, что здесь тусуются писатели. Я в легком, воздушном платье с цветочным рисунком, на плече лиловая замшевая сумочка с отделкой из золотой парчи, все это я накануне увидела в витрине бутика и купила не раздумывая. Я давным-давно ничего себе не покупала, новые вещи меня странно возбуждают, и кажется, что с ними вот так легко и начнется новая жизнь. Лямки платья соскальзывают, и я их уже не поправляю. Адам играет со своим телефоном, встает, выходит позвонить и, возвратившись, выливает мне в стакан остатки сверкающей газировки. Кто-то когда-то преподал ему азы галантности, а он воспринял их и творчески переработал, обратил в собственный беспорядочный кодекс чести. Например, он всегда идет не вместе со мной, а чуть впереди, так что я всегда вынуждена догонять. Но когда мы подходим к двери, он распахивает ее и ждет, чтобы я, отставшая, вошла внутрь первой. Мы часто ходим молча, без разговоров. Беседа меня уже не интересует.

А вот мы в баре на Хелени а-Малка. Подъезжают друзья Адама, те самые, с которыми мы ели под фиговым деревом, среди них девушка в красном платье (теперь она в желтом) и ее подруга с темной челкой. Они здороваются, целуют меня в щеку, как будто я — своя. На сцене извиваются гитаристы, наяривают ударные, толпа беспорядочно хлопает, из-за барной стойки доносится свист, и я прекрасно знаю, что нет, я — не своя, я тут совершенно чужая и чуждая, но меня переполняет благодарность: они меня приняли. Мне хочется взять девушку в желтом платье за руку и пошептаться с ней, но я не знаю о чем. Музыка все громче, все менее мелодична, вокалист надрывается сиплым прокуренным голосом, но я терплю, я не хочу быть белой вороной, не хочу выпендриваться. И все же я не выдерживаю этого нарочитого, эпатажного исполнения и отхожу к бару — взять себе вина. Неожиданно рядом возникает девушка с челкой. Она что-то кричит, но голосок у нее тонкий, и музыка его заглушает. Что? — кричу я в ответ, пытаясь прочитать по ее губам. Она повторяет, хихикает, явно что-то об Адаме, а я по-прежнему не понимаю, и на третьей попытке она просто вопит мне в ухо: он влюблен в свою кузину. Девушка отклоняет голову и, сдерживая смешок, проверяет, услышала ли я на этот раз. Я шарю взглядом по лицам и наконец нахожу в толпе Адама, он жонглирует зажигалкой, певец теперь поет тихонько, почти шепотом, я оборачиваюсь к девушке и улыбаюсь, всячески показывая, что ей известно не все, далеко не все. Потом я отхожу в сторонку. Выпиваю бокал. Беру еще. Вокалист снова начинает орать, зато музыка становится мелодичнее, веселее, и внезапно Адам подходит сзади и хватает меня за руку, тащит наружу, и я знаю, что ждать мне осталось недолго. Мы садимся на мотоцикл — я теперь очень лихо взбираюсь на мотоцикл и приникаю к Адаму сзади, всем телом. Я не спрашиваю, куда мы едем, потому что поеду куда угодно.