Мысли и сердце

Разрешил сидеть родственникам, если попросят.

Снова ухожу к себе — ждать конца. Не хочется ни с кем разговаривать.

Так весело начался день. Рассказывал о Париже, смеялся. Теперь кажется, что это было очень-очень давно. Или было во сне. Судьба переменчива. Сначала огорошили Сашей, потом поманили успехами камеры. Потом все рухнуло.

Трудно пережить эту катастрофу. Доверие утрачено навсегда. Теперь не построят не только камер, но и новой операционной. Так и будем мучиться в старых. Асептики 32 не создать, результаты не улучшить. Доказательства вежливо выслушают, пообещают, но не сделают. «Помните, он ходил, показывал кривые, обещал? Надо проверить, так ли это нужно — операционная?» И коллеги тоже найдутся, скажут: почему все этой клинике? Много ли больных нуждается в операциях на сердце? Не проверить ли вообще всю его деятельность?

Теперь будут проверять все и вся.

Пусть проверяют. Ошибки всегда можно найти, но в общем мы работаем неплохо. Есть цифры отчетов. Но если захотят ошельмовать, так достаточно и частностей. Любую мелочь можно раздуть как угодно.

Брось скулить.

Никто не будет тебя шельмовать, никому это не нужно. Честная работа всегда видна. Кое в чем придется пострадать — так разве зря? Разве можно так просто сбросить этот взрыв?

Нельзя.

Сидеть тихо и работать. Работать как вол. Оперировать, выхаживать, лекции читать. Ничего не просить, в том числе и операционную. Сжаться. Отрабатывать. Как раз и хватит до пенсии.

Теперь юбилей можно не делать. Все имеет свои плюсы. Так не хотелось этого чествования, с адресами, с речами. Иные — искренние, иные — лицемерные. Уже закидывали удочку, отказов не принимали. «Притворяется, а сам хочет...» По-честному — не хочу. То есть в силу сложности человеческих мотивов какая-то маленькая часть душонки не прочь покупаться в лучах почета, но только самая маленькая. Я ее всегда легко придавливал.

Усложнится обстановка в клинике. Авторитет среди врачей падет значительно. «Раз он это не мог предвидеть, то...» и так далее. «Вот и с клапанами тоже». Да, тоже.

Больные будут меньше верить. Но я никогда ничего не обещал, всегда честно предупреждал об опасности. Слишком честно — просто не хотел брать тяжести решений. Ох, я уж их столько взял, решений..

Но самое главное, пожалуй, не в этом. Вера в себя поколебалась. Как же я мог?.. Ученик шестого класса знает про кислород, а я, профессор, не учел. А они, все другие, мои помощники? Кандидаты, инженеры? Они так привыкли слепо доверять твоим мнениям.

Даже Саша видел эту камеру, знал об опытах, я ему показывал подсчет насыщения крови кислородом.

Довольно сетовать, делу не поможешь. Вернуть нельзя. Каждый получает, что заслуживает.

Избитые сентенции. И перестань об этом думать, эгоист. Все рассчитываешь, много ли потерял. А они все потеряли... И это тоже избито. Рассчитываю я не для себя. Мне не нужно ничего. Но делу нанесет большой урон. Ах, он печется о деле! Сам небось суда боишься.

Да, делу большой урон. Я не смогу, по слабости, вшивать клапаны, оперировать тетрады. Не построят камеры — не сбудутся надежды на прогресс медицины. Многие люди умрут, которых можно было бы спасти. Я это теперь твердо знаю, это не разговоры.

И слава от тебя уйдет... Небось уже заглядывался на академию... «Первый в Союзе применил высокое давление!» Как же! Не волнуйся, камеру и без тебя сделают, медицина не пропадет... Перестань. Так нам никогда не договориться. Количественная оценка добра и зла. Все по той, Сашиной тетрадке. И потом еще были разговоры, когда поправлялся, в клинике лежал. Как его теперь оперировать? Как сам решит. Я должен. Ах, отложим, отложим этот разговор!

«Оценить поведение человека можно с позиций высшей системы, в данном случае — общества. Оценка сложная. Нужно подсчитать количество человеческого счастья, которое получает общество в результате тех или иных действий». Это он так примерно говорил.

А как рассчитать счастье? «Баланс», как он любит говорить. Счастье — это только крайнее возбуждение центра приятного. А обычно — просто удовольствие от жизни. Если ничего не болит, сыт, любим, не притесняем. Все добивался от меня — какими физиологическими тестами определить? Думаю, что можно, но разве я физиолог? Вот если просуммировать во времени счастье твое, близких, окружающих, всех людей, и даже будущих, от твоих поступков, то это и есть мера добра. А несчастье можно тоже сосчитать — это зло. Суммировать с обратным знаком.

А смерть — это как?

Он и на это отвечал. Говорит, нужно приблизительно прикинуть, сколько бы человек прожил, с каким средним уровнем счастья. Будет какое-то число. Его и взять со знаком минус. Это зло смерти. Его можно списать на природу — если болезнь, или на человека — если убийство. Как сегодня.

Арифметика эта для врача весьма полезная, да и для всех стоящая. Он и цифры собирался под это подвести, но, наверное, не успеет.

Две жизни, несчастье близких — затухающее, но может быть на много лет. Все со знаком минус. Три спасенные жизни, из них двое — сердечные больные, — неизвестно, надолго ли. Это со знаком плюс. Удовольствие их родственников — тоже. Баланс, думаю, будет отрицательный. К этому еще добавить ущерб для больных от моего падения... Вот цена аварии, цена моего поступка. Без всяких эмоций.

Но если бы камера удалась? Были бы одни плюсы. То есть ошибки, наверное, иногда допускались бы, но общий баланс несомненен.

Значит, нужно камерой заниматься и дальше.

Нужно, только умнее. И уже не мне. Не мне!

Хватит!

Совсем темно. Включим лампу. Уже почти девять часов. Уже вон сколько времени прошло с того момента.

Выпить бы сейчас! Может быть, сходить попросить спирту у Марины? Частая история среди хирургов. Стопочку после неудачной операции. И после удачной — тоже. Нет, до такого еще не опускался.

Ограничимся сигаретой.

Кто-то стучит. Олег.

— Что пришел? Тоже докладывать о прокуроре?

— Нет, больным становится хуже. Давление падает, пульс урежается. Что-нибудь будем делать? Может быть, в артерию кровь перелить?

— Ничего не нужно. Я сейчас сам посмотрю. Ты все сдал прокурору? Наверное, записи такие, что стыдно показать.

— Не так чтобы стыдно. Все больные с синими пороками записаны в книгу. На тех, которых лечили, — почечная, оба оперированных, — показал истории болезни. Он просил сделать копии.

— Пошли.

Вечерняя клиника. Ребятишек укладывают спать. В раздаточной убирают посуду после ужина. Делаются вечерние назначения. Все как обычно. Издали слышно, как работают аппараты искусственного дыхания.

В палате полный свет. Так неприятно режет глаза после полумрака коридора. Иначе нельзя, нужно смотреть за аппаратами.

Лежат как забинтованные мумии. Около Алеши сидит мать, смотрит в одну точку, неподвижна. В ампулах капает кровь.

Нина сидит перед электрокардиоскопом, периодически нажимает кнопку и смотрит, как зайчик вычерчивает кривую. Шепчет мне:

— Пульса уже нет. Давление не измеряем. Молчу. Нельзя нарушать тишину.

— Скажите мне, когда остановится сердце.

Что она думает — мать? Вспоминает? Вся жизнь ее мальчика проносится перед глазами. Так я предполагаю — ведь именно так пишут во всех книжках... Скорее бы.

В коридоре. Сигарета, с Олегом.

— Где другие?

— Мать в ординаторской, не может видеть. Муж где-то здесь. Вышел покурить.

Покурить — это хорошо.

Опять бреду в кабинет.

Темнота в окне. Дни уже короткие. Что-то еще лезет в голову, мелкое.

Все дела сделаны. Все эмоции выданы. Усталость. Горечь во рту. Тоска. Даже скука. Да, скука. Наверное, если самому умирать и вот так ждать — будет скучно. Скажешь: «Скорее!»

Когда впереди еще такая череда неприятностей, не хочется жить. Ты просто слабый человек, что тянешь эту волынку. Так бы все было красиво! «Не в силах перенести...»

Перестань. Уже много раз ты мусолил эту мысль. Не будь смешным.