Вожделеющее семя

После того как поезд миновал Солсбери, у Тристрама вдруг возникло непреодолимое желание пересчитать деньги. Взводные деньги. Их оказалось тридцать девять гиней, три септа и один таннер.

Тристрама непрерывно бил озноб, да так, что соседи по купе бросали на него любопытные взгляды. К тому времени, когда доехали до Саутгемптона, Тристрам понял, что по– настоящему болен, хотя, возможно, у него еще хватит сил сойти с поезда и найти убежище, чтобы оправиться от болезни. Имелось множество веских причин для того, чтобы не появляться в Брайтоне, шатаясь и теряя сознание от слабости, а значит, и не имея возможности овладеть ситуацией.

В Саутгемптоне, неподалеку от Центрального вокзала, Тристрам нашел военную гостиницу, занимавшую пять нижних этажей какого-то небоскреба Войдя в гостиницу, он показал свою расчетную книжку и заплатил за пять дней вперед. Старый служитель в вытертой синей куртке привел его в маленькую, холодную, по-монастырски меблированную комнату, где – о счастье! – на кровати лежала целая куча одеял.

– Как вы себя чувствуете? – спросил старик – Нормально,

– ответил Тристрам.

Как только старик вышел, он запер дверь, быстро разделся и заполз под одеяла. В постели Тристрам позволил себе расслабиться и разрешил лихорадке – словно дьяволу или любовнице – полностью овладеть им.

Бесконечный потный озноб оказался сильнее времени, пространства и ощущений Исходя из естественного чередования света и тьмы, Тристрам прикинул, что он лежит в постели уже часов тридцать шесть. Болезнь терзала и грызла его тело, как собака кость. Потливость была такой сильной, что мочевой пузырь совершенно не беспокоил Тристрама. Он чувствовал, как ощутимо худеет и становится легче. К кризису он приблизился с убеждением, что тело его стало прозрачным, что каждый внутренний орган у него фосфоресцирует в темноте, а отсутствие медсестры-инструктора, которая могла бы привести своих студентов-анатомов полюбоваться на него, – скандальное недоразумение.

Наконец Тристрам провалился в окоп забытья, столь глубокий, что до него не могло дотянуться ни одно сновидение, ни одна галлюцинация.

Он проснулся утром с таким ощущением, словно проспал целую зиму, как медведь или черепаха, потому что солнце, освещавшее комнату, сияло совсем по-весеннему. Тристрам с болью выдернул ощущение времени из того места, где оно пряталось, и вычислил, что сейчас должен быть еще февраль, еще зима.

Сильнейшая жажда выгнала его из постели. Пошатываясь, Тристрам подошел к умывальнику, вынул из стакана ледяные на ощупь зубные протезы и, раз за разом наполняя его жесткой южной известковой водой, стал жадно глотать ее, громко булькая. Он пил до тех пор, пока, задыхаясь, не свалился на кровать. Знобить его перестало, но он все еще чувствовал себя легким, как листочек папиросной бумаги.

Тристрам завернулся в одеяла и снова заснул.

На этот раз его разбудил переполненный мочевой пузырь, и, говоря по секрету, Тристрам опорожнил его в раковину умывальника. Теперь он чувствовал, что может держаться на ногах, хотя ему и было очень холодно.

Это потому, что он ничего не ел.

Солнце садилось, наступал промозглый вечер. Тристрам оделся и, немытый и небритый, спустился в столовую. Кругом сидели солдаты, пили чай, хвастались и жаловались на жизнь, хотя были еще совсем «салаги». Тристрам попросил куриных яиц и натурального молока. О мясе он не мог и подумать.

Ел он очень медленно и чувствовал, как к нему вроде бы возвращаются силы. Тристрам был удивлен, заметив, что воскрешен древний обычай, введение которого в Англии приписывается легендарному мореплавателю по имени Джон Плейер: некоторые солдаты давились от кашля, держа во рту свернутые трубочкой бумажки, подожженные с одного конца.

«И покроете себя ела… ела… дада-рам, дада-рам…» Из груди Тристрама вырвалось рыдание.

Лучше ему вернуться в постель.

Тристрам крепко проспал еще какой-то промежуток времени, не измеренный сменой света и тьмы. Когда он проснулся – это произошло внезапно, – он обнаружил, что перенесся в мир совершенной духовной ясности.

– Что ты намерен делать? – спросила спинка кровати.

– Не дать себя поймать! – вслух ответил Тристрам.

Его насильно завербовали в армию двадцать седьмого марта прошлого года, в день праздника Пасхи, и должны были демобилизовать ровно через год. До этой даты – еще больше месяца! – он не мог чувствовать себя в безопасности. Он не выполнил приказа умереть. Вполне возможно, что военное ведомство будет охотиться за ним до тех пор, пока он не искупит вину, выполнив свой долг. «А правда, захотят ли они возиться?» Подумав, Тристрам решил, что захотят, потому что вопросительный знак вместо галочки против одного из имен в списке личного состава не будет давать им покоя, означая пропажу расчетной. книжки. Возможно, что даже здесь, в этой армейской гостинице, его поджидает опасность. Тристрам подумал, что чувствует себя уже достаточно хорошо, чтобы уйти отсюда.

Он помылся, тщательно побрился и, внимательно следя за собой, переоделся в гражданское.

Легкий, как остриженная овца, почти спорхнул он вниз по лестнице: болезнь принесла благо, очистив от тяжких мыслей.

Патруля военной полиции в вестибюле не было.

Тристрам думал, что выйдет навстречу утру, но, нырнув с головой в этот приморский город, он обнаружил, что уже середина дня. Он отведал жареной рыбы в каком-то окраинном ресторанчике, а потом, неподалеку от него, нашел неряшливо выглядевший дом с меблированными комнатами, который его вполне устраивал: никаких вопросов, никакого любопытства. Тристрам заплатил за неделю вперед. «Денег хватит как раз до дембеля», – подумал он.

Глава 2

Следующие четыре недели Тристрам провел с большой пользой. Он вспомнил о своем призвании преподавателя истории и связанных с ней дисциплин, а потому, финансируемый своим бедным мертвым взводом, прописал себе краткий курс реабилитации. Целые дни он проводил в Центральной библиотеке, читая работы великих историков и историографов своей эпохи: «Борьбу идеологий в двадцатом веке» Скотта, «Principien der Rassensgeschichte" [18]Цукмайера и Фельдфебеля, «Историю ядерной войны» Стеббинга-Брауна, «Гунчаньчжуи" [19]Жу Ансюна, «Суррогаты религий в прототехническую эпоху» Спарроу, «Учение о Колесе» Радзиновича. Это все были тоненькие книжечки, написанные логограммами, их урезанная орфография служила целям экономии печатной площади. Похоже, что теперь этой площади было достаточно. По вечерам, для того чтобы расслабиться, Тристрам читал современных поэтов и романистов. Ему казалось, что писатели Пелфазы дискредитировали себя: никто из них, похоже, не мог (а жаль, что ни говори!) создать настоящее произведение искусства, исходя из принципов доброго старого либерализма. Новые книги были полны секса и смерти – тем, вероятно, единственно достойных писателя.

Двадцать седьмого марта, в понедельник, прекрасным весенним утром Тристрам на поезде отправился в Лондон.

Министерство обороны находилось в Фулхэме. Оно оказалось рядом офисов в небоскребе умеренной высоты (тридцать этажей), который назывался «Джунипер-билдинг».

– Вам нельзя сюда, сэр, – сообщил ему швейцар– отставник.

– Почему это?

– Нельзя, если не назначено.

– Прочь с дороги! – зарычал Тристрам. – Вы, похоже, не знаете, кто я такой?

Оттолкнув швейцара в сторону, он решительно прошел в первый попавшийся офис, где множество упитанных блондинок трещали электрическими аудиофонами.

– Я хочу видеть кого-нибудь из начальства, – объявил Тристрам.

– Вы никого не можете видеть, если вам не назначено! – огрызнулась одна из молодых женщин.

Тристрам прошел офис насквозь и открыл какую-то дверь с застекленной верхней половиной. Он увидел лейтенанта, который, тяжело задумавшись, сидел между двумя пустыми корытцами для «входящих-исходящих» – Вас кто пропустил? – спросил лейтенант.