Лабиринт

- А понимаешь ли ты, - сказал Кампилли, - о сколь многом надо помнить, когда принимаешь любое серьезное решение на такой высокой, венчающей целые миры ступени, как наша курия?

Помимо справедливости, о которой ты говоришь, существуют десятки других соображений, и ни одно из них нельзя упустить. В этом и заключается сущность нашей работы и наше призвание.

Мы вышли на улицу. Кампилли взял меня под руку, я нес альбом. Мы свернули вправо, на улицу Кондотти, где расположены самые красивые и дорогие магазины, которые расхваливал мой отец. Диалог наш продолжался.

я:

- Но ведь и жизнь, и история, и опыт каждого из нас в отдельности доказывают, что люди прежде всего добиваются справедливости. Разве это ничему не учит?

Он, полушутя, полусерьезно:

- Нас-нет! Мы ничему не учимся, а если уж учимся, то перестаем верить в смысл своего существования, и тогда наше место занимают другие.

Сразу за углом пьяцца ди Спанья Кампилли вошел в магазин мужской галантереи. Поздоровался с хозяином, видимо своим постоянным поставщиком, и, обо всем со мной советуясь, выбрал несколько галстуков, два шарфа-один шелковый, другой шерстяной, - пояс для брюк из крокодиловой кожи, коробочку с носовыми платками. Это были подарки для отца. Нагрузив меня ими, он взглянул на часы и сказал, что у него еще есть время, можно выпить кофе. Мы пошли вниз по улице Кондотти и свернули влево, во дворец Шара-Колонна-там помещался клуб Кампилли, тот самый "Чирколо Романо", где мы встретились несколько дней назад. По большим плоским ступеням мы поднялись на второй этаж, а здесь вступили в прохладу и тишину знакомого уже мне большого зала-не то читальни, не то курительной, - где в тот раз мы пили кофе после обеда. Мы уселись в тех же самых великолепных удобных креслах, что и тогда. Нам сразу подали кофе. Я закурил.

- Я много думал о нашем последнем разговоре, - повторил Кампилли. - Не спорю, кое в чем ты, возможно, прав. Взглянув со стороны, ты замечаешь те аспекты, которых мы в силу привычки уже не замечаем. Но в то же время я опасаюсь, что ты не ухватил самого существа дела, главного смысла действий того великого механизма, с которым ты соприкоснулся. Он сам по себе является внушительной действительностью, превосходя все другие механизмы того же рода своей глубиной, чистотой и размахом мысли, многомерностью. Ибо знай, что, помимо всех иных земных и людских измерений, он учитывает еще одно: мистическое!

Тогда-то и зашел разговор об Анджее Згерском, брате синьоры Кампилли, убитом в 1917 году, и о том, что мне сказал Весневич: будто после моего визита к кардиналу Травиа шансы Згерского на ореол святости резко поднялись, а кандидатура епископа Гожелинского отпала. Пожалуй, я сам направил разговор по этому пути. В тот вечер я не придал особого значения информации Весневича. Только теперь, после слов Кампилли о разных измерениях, меня поразило одно обстоятельство. Если все так и происходило на самом деле, то почему один кандидат сменил другого, какое измерение принималось тут в расчет?

Услышав мой вопрос, Кампилли беспокойно заерзал в кресле, но, несмотря на это, после паузы ответил:

- Не знаю, какое измерение. Нет, этого я не знаю. Однако тебя не должно удивлять, что у нас все принимается в расчет, что план на текущий день пересекается с планом, обращенным к бессмертию. Твердо известно одно: каждый из этих планок действует в своей области, хотя всюду и всегда учитывается весь комплекс, все измерения и все планы, ибо ведомство, о котором мы говорим, можно уподобить искусственному мозгу, решающему одновременно сотни уравнений.

- Но так или иначе, независимо от всех этих сложностей, - сказал я, ваша жена должна была пережить безмерно волнующие минуты, когда узнала, что в курии переменилась точка зрения.

- Она привыкла, - ответил он. - Такие перемены происходят не в первый и, я полагаю, не в последний раз.

- Ах, вот как! - удивился я.

- Колебания! Колебания! - сказал Кампилли. - Если надо слишком много учитывать, т легко растеряться и трудно принять решение. Конечно, когда до нас дошла весть о происшедшей перемене, мы обрадовались, прежде всего жена, в особенности потому, что в той области, с которой связаны ее надежды, давно царил застой.

Я, как эхо, повторил вслед за ним:

- Застой!

- Да, застой, - сказал он, раздраженный тем, что я его прерываю, и забыв, что совсем недавно употребил это слово применительно к моему делу. - Следовательно, мы обрадовались, но тотчас поразмыслили и пришли к выводу: скромность и спокойствие, спокойствие и скромность.

После паузы он продолжал:

- Поскольку ты дружески к нам расположен, прими как должное наш вывод. Мне важно, чтобы ты зря не называл фамилию нашего мученика, не говорил о его возрастающих возможностях и уж ни в коем случае о том, будто Травиа симпатична именно такая кандидатура. В нашем деле надо ко всему подходить с тактом, соблюдая осторожность.

И вдруг переменил тему.

- А у тебя что? - спросил он. - Когда ты получишь документ в Роге?

- Сегодня или завтра, но самое главное: звонил отец!

Я изложил в общих чертах содержание нашего телефонного разговора и передал сообщение о канонике Ролле. Я сказал, что отец сперва звонил на виале Ватикане и только потом, услышав, что я там не живу, в пансионат "Ванда".

- О, боже мой! - вскричал Кампилли. - Как охотно я поговорил бы с ним. Какая жалость! Я ничего не знал! По приезде из Остии я даже на заглянул домой. И вот такая новость!

- А что вы думаете относительно известия, которое сообщил отец? спросил я. - Пожалуй, оно хорошее? Вы помните, это тот самый каноник...

Он перебил меня:

- Конечно. Ты однажды уже рассказывал о нем и о том, какую роль он сыграл в жизни отца. Подожди. Я соберусь с мыслями. - Он потянулся к чашке с кофе. - Да, - заявил он наконец. - Сообщение, вероятно, достоверное. Скажу даже больше: правдоподобное.

- Что это значит?

- Достоверное, - пояснил Кампилли, - ибо я вспоминаю, что в последнее время о Ролле стали говорить как о преемнике покойного Гожелинского. А правдоподобное, поскольку имя покойного больше не пользуется здесь таким авторитетом, как вначале. Отсюда стремление к перемене.

- Курса? - спросил я.

- Или хотя бы стиля. Не знаю. У меня слишком мало данных, чтобы высказывать точное суждение.

Я:

- Во всяком случае, у этого человека есть обязательства по отношению к моему отцу.

Он:

- Прежде всего по отношению к церкви.

Я:

- Ну и старый долг благодарности.

Он:

- Не всегда можно об этом помнить, если подымаешься на столько ступеней выше.

Высказав эту истину, Кампилли улыбнулся.

- Ну, не будем каркать, - продолжал он. - Ты говоришь, что он человек добрый и рассудительный. Следовательно, у твоего отца одним шансом больше. Разумеется, уже в Торуни. После того как в Риме наконец примут решение.

- Лишь бы его в конце концов приняли! По временам меня одолевает страх, мне кажется, будто все, что теперь происходит, - это только игра на промедление.

- Боишься, что уедешь ни с чем?

- Вот именно!

- Ах нет, невозможно. Это было бы слишком просто.

Недостойно курии.

- Почему же все так затягивается?

- По многим причинам! Потому, что возникают новые точки зрения! Потому, что природа их разнообразна. А поэтому трудно прийти к окончательному выводу.

Он поглядел на часы. Удивился. Было больше двенадцати.

- К сожалению, мне уже пора, - сказал он. - Обними от всего сердца твоего отца. Можешь вполне откровенно ему рассказать о наших хлопотах, о наших победах и провалах, ничего от него не утаивай. Он все поймет. Ничего дурно не истолкует.

Передай ему от меня подарки, которые мы вместе с тобой купили.

Это безделушки. Но он как раз писал мне недавно, что у вас особенно не хватает красивых мелочей.

- В некотором смысле.

- А тебе ничего не нужно, дорогой мой мальчик?