Совсем другие истории (сборник)

И мы ушли из этого места, заросшего высокой травой. Мы двинулись за остальными и за мужчиной, который вел нас. Мы снова пошли — туда, куда он нас вел.

Палатка просто огромная, больше церкви, больше школы, и привязана к колышкам в земле. Я не знала, что все так будет, когда мы наконец дойдем — дойдем туда. Я такую же палатку и раньше видела, когда мама водила нас в город, потому что услыхала, что там наши бойцы, и хотела спросить у них, не знают ли они, где отец. В той палатке люди молились и пели. Эта — синяя с белым, как и та, но она не для молитв и пения, мы просто живем в ней с другими людьми, которые пришли из нашей страны. Сестра из клиники говорит, что нас две сотни, не считая малышей, а малышей у нас стало больше, несколько родилось по дороге через Крюгер-парк.

В палатке всегда темно, даже когда солнце ярко светит, и там внутри как будто целая деревня. Только вместо домов у каждой семьи свое место, огороженное мешками или кусками картона от коробок — что удалось найти, тем и отгородились. Это для того, чтобы показать другим семьям, что это место наше и чтобы они не входили, хотя дверей нет, и окон тоже, и крыш нет, так что если ты не совсем маленький, то достаточно встать — и видно все, что у всех в домах делается. Некоторые даже сделали краску из растертых камней и раскрасили свои мешки.

Крыша, конечно, на самом деле есть — сама палатка. Но она очень высоко. Как небо. Огромная, будто гора, а мы сидим внутри. Дождь сверху не льет, но с боков вода подтекает и заливает улочки между нашими домами — они такие узенькие, что пройти можно только по одному. Малыши, вроде моего братика, играют в грязи. Приходится через них перешагивать. А мой братик не играет. Бабушка носит его в клинику по понедельникам, когда доктор приходит. Сестра говорит, у него что-то с головой. Она думает, это из-за того, что дома нам часто было нечего есть. Из-за войны. Из-за того, что отец пропал. И еще из-за того, что мы долго голодали в Крюгер-парке. Наш маленький просто лежит целыми днями у бабушки на коленях или под бочком и все смотрит на нас и смотрит. Он хочет что-то спросить, но видно, что не может. Если пощекотать его, он иногда может улыбнуться. В клинике нам дают специальный порошок, чтобы добавляли ему в овсянку. Может быть, он когда-нибудь поправится.

Когда мы дошли сюда, мы — я и старший брат — были точно как он. Я почти и не помню.

Люди из деревни рядом с палаткой отвели нас в клинику. Там надо было расписаться, что мы пришли — дошли туда через Крюгер-парк. Мы с другими детьми сели на траве, а потом у меня в голове все спуталось. Одна сестра была хорошенькая, с выпрямленными волосами и в красивых туфлях на высоких каблуках. Она принесла нам специальный порошок. Сказала, надо размешать его в воде и медленно выпить. Мы разорвали пакетики зубами и слизали весь порошок. Он налип мне на губы, но я и губы облизала, и пальцы. Некоторых детей стошнило. Но я только чувствовала, как у меня в животе все задвигалось, как этот порошок ползет там, будто змея. А потом я икала. Другая сестра велела нам выстроиться в ряд на веранде клиники, но мы не могли. Мы остались сидеть, где сидели, падая друг на друга. Сестры брали каждого за руку и втыкали в руку иголку. А потом — другую иголку, которой брали у нас кровь и переливали в малюсенькие бутылочки. Это чтобы мы не заболели. Но тогда я не понимала. Глаза у меня сами собой закрывались, и мне все чудилось, будто мы идем, вокруг трава высокая, и слоны. Я не понимала, что мы уже пришли туда.

Но у бабушки еще хватало сил, она смогла встать, и писать она умела, так что она расписалась за нас всех. А потом бабушка добилась для нас этого места в палатке, под стенкой, — это самое лучшее место, потому что, хотя в дождь и мокро, но зато, когда погода хорошая, можно стенку приподнять, и тогда на нас светит солнышко и запахи палатки выветриваются. Бабушка знает одну здешнюю женщину, которая показала ей, где взять хорошей травы для циновок, и бабушка сплела нам циновки. Раз в месяц в клинику приезжает грузовик с едой. Бабушка показывает одну из карточек, на которых она расписалась. В карточке пробивают дырочку, а нам дают мешок маисовой муки. Здесь есть тачки, на которых можно довезти мешок до палатки. Мой старший брат отвозит мешок, а потом они с другими мальчишками бегут наперегонки обратно — возвращают пустые тачки в клинику. Когда повезет, кто-то из мужчин дает ему денег, чтоб он довез пиво, которое тот купил в деревне. Хотя это не разрешается — считается, что тачку надо сразу отвозить обратно сестрам. Брат покупает лимонад и со мной делится, если я его догоню. А в другой день, тоже раз в месяц, из церкви привозят кучу старой одежды и сваливают во дворе клиники. Бабушка приносит другую карточку, чтобы в ней пробили дырочку, и мы что-нибудь себе выбираем. У меня уже есть два платья, две пары штанов и свитер, так что я могу ходить в школу.

Люди из деревни разрешили нам ходить в их школу. Я удивилась, когда услышала, что они говорят по-нашему, а бабушка сказала: мол, только поэтому они и разрешают нам жить на их земле. Давным-давно, во времена предков, не было забора, который тебя враз убивает, и не было никакого Крюгер-парка между ними и нами: мы были одним народом и нами правил один король, и так было на всей земле от самой нашей деревни и до этого места, куда мы пришли.

Мы живем в этой палатке уже очень долго — мне сравнялось одиннадцать, а младшему брату уже скоро будет три, хотя он совсем маленький, только голова большая, и он еще не совсем поправился. Люди вскопали землю вокруг палатки и посадили бобы, маис и капусту. Старики делают плетни из прутьев, чтобы огородить грядки. Искать работу в городах нам не разрешают, но некоторые женщины нашли работу в деревне и могут теперь кое-что покупать. Наша бабушка еще сильная и находит работу там, где люди строят дома, — в этой деревне строят красивые дома из кирпичей и цемента, а не из глины, как у нас. Бабушка подносит этим людям кирпичи и таскает на голове корзины с камнями. Так что у нее есть деньги на сахар и чай, на молоко и мыло. В лавке ей дали календарь, и она повесила его у нас над головой, на стенку палатки. В школе я хорошо учусь, и бабушка набрала рекламных листков у магазина, где люди их выбрасывают, и обернула мои учебники. Она заставляет меня и старшего брата делать уроки засветло, потому что места в палатке нам хватает, только чтобы лежать всем вместе, вплотную, как мы спали в Крюгер-парке, а к тому же свечи дорогие. Купить себе туфли для церкви бабушка еще не может, но нам с братом она купила черные туфли для школы и крем, чтобы их чистить. Каждое утро, когда люди в палатке просыпаются, малыши начинают плакать, взрослые проталкиваются к выходу, а некоторые дети выскребают из котлов остатки вчерашней каши, мы с братом начинаем начищать туфли. Потом бабушка велит нам сесть на циновки и вытянуть ноги, чтобы она могла проверить, хорошо ли мы постарались. Больше ни у кого во всей палатке нет настоящих школьных туфель. Когда мы с братом и бабушкой смотрим на них, кажется, будто мы снова дома, и нет никакой войны, и ничего с нами не случилось.

Иногда к нам приходят белые люди и фотографируют нас, как мы живем в палатке. Они говорят, что снимают фильм. Я такого никогда не видела, но знаю, что это. Одна белая женщина протиснулась прямо к нам, на наше место, и стала задавать бабушке вопросы, а человек, который понимал язык белой женщины, повторял нам их на нашем языке.

— Сколько времени вы уже так живете?

— Здесь, вы хотите сказать? — уточняет бабушка. — В этой палатке? Два года и один месяц.

— В чем ваша надежда на будущее?

— Ни в чем. Я здесь.

— Но ваши дети?..

— Я хочу, чтобы они выучились. Тогда они смогут найти хорошую работу и зарабатывать деньги.

— Надеетесь ли вы вернуться в Мозамбик? На ину?

— Я туда не вернусь.

— Но когда война закончится… Вряд ли вам мешает остаться здесь… Разве вы не хотите вернулся домой.

По-моему, бабушка не хотела больше ничего говорить. По-моему, она не хотела отвечать белой женщине. Но белая женщина склонила голову набок и улыбнулась нам.