Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Наташа пришла раньше всех и подождала остальных на небольшой узкой улочке, ведущей вниз. «Понтиак» мсье Леона стоял там позади длинной ярко-красной спортивной машины хирурга.

Когда подошли ее подруги, вопросительно посмотрели на нее, Наташа сказала:

— Началось это четверть часа назад. Мы вроде бы сможем обождать в саду, но если не произойдет какого-нибудь несчастья, мы все равно ничего существенного не узнаем сегодня.

Они находились в Эстерельской клинике, расположенной в тихом старинном квартале, где только собаки и кошки бродили по улицам, резко поделенным на теневую и солнечную сторону, и виноторговцы мыли свои бутылки.

В саду с аллеями, усыпанными светлым гравием, было много тени от деревьев, чья листва поражала разнообразием оттенков зеленого цвета, а в глубине у самой стены кудахтали куры, отгороженные мелкой решеткой.

Редко девушкам доводилось бывать где-либо в такое время, и к тому же всем вместе, ибо еще не наступил полдень и они почти не спали. Большинство окон клиники были открыты, и больные, мужчины и женщины, в халатах из хлопчатобумажной материи с тонкими синими полосами, высовывались поочередно, чтобы посмотреть на девушек.

Из них троих Селита была самая бледная и выглядела более взволнованной. В течение десяти дней, пока мадам Флоранс находилась в клинике и ее обследовали, брали анализы и делали рентгеновские снимки, она приходила сюда каждый день в часы посещений, и места ей были уже хорошо знакомы.

Селита знала, что на первом этаже располагалось родильное отделение. Два дня назад она видела, как везли по коридору женщину из шестой палаты, а следом шла медсестра с пятнами крови на переднике и несла в руках новорожденного.

Занавеска на окне иногда развевалась от ветра и немного сдвигалась, так что взорам открывалась кровать, неподвижная и ослабевшая мать, белые гвоздики на ночном столике, а в глубине поблескивала колыбель ребенка.

Этажом выше, прямо над шестой палатой, были матовые стекла, там, за этими стеклами, и оперировали сейчас хозяйку.

Наташе тоже было не по себе.

Говорят, что в последний момент, когда за ней пришли с носилками, она приподнялась с кровати и стала кричать, что не хочет, что отказывается от операции и предпочитает спокойно умереть. Она так билась и кричала, что пришлось ей делать уколы.

Небо было ярко-синим, в воздухе разливалось тепло и спокойствие, на деревьях щебетали птицы, какой-то совсем не пугливый дрозд прыгал по лужайке, вызывающе, с наглым видом поглядывая на трех девушек.

— А где сейчас он? — спросила Селита.

— Насколько мне известно, там, наверху, есть небольшая комната, рядом с операционной, специально для родственников, которые ожидают. Я его не видела. Когда я пришла, его машина уже была здесь.

Они услышали шаги по гравию и увидели спешащую Франсину, одетую в синий костюм, с белой шляпой на золотистых волосах.

— Сегодня четверг, — объяснила она. — У Пьеро нет занятий. А я никого не могла найти посидеть с ним. Не приводить же его сюда.

— Куда же ты его дела?

— Он играет на улице, где совсем не бывает автомобилей. Торговка из молочной лавки обещала мне посматривать за ним через витрину.

Франсина тоже бросила взгляд на матовые стекла.

— Ну и как?

Ей не ответили, она поняла, что ничего еще не известно, нужно ждать. Чуть позже она спросила Наташу:

— Что слышно о Кетти?

— Ничего нового. Кроме того, что ее якобы видели в Ницце. Поскольку мне уже третий человек об этом говорит, значит, должно быть, так оно и есть.

Неожиданно для всех именно Кетти стала первой жертвой Мадо. Это случилось до того, как мадам Флоранс попала в клинику. Она тогда еще часть ночи занималась кассой в «Монико». Примирилась ли хозяйка к этому времени со своей участью? Уже видно было, что она очень больна. Всех потрясло, что так внезапно с ней это приключилось и к тому же совпало с появлением Мадо.

Селита знала, что внезапность была чистой видимостью, в чем ей призналась в больнице Флоранс.

— Я уже давно жду, что со мной это произойдет в один прекрасный день, — доверительно сообщила она грустным голосом. — Вот почему я упорно избегала врачей. Дело в том, что боли в животе у меня появились очень давно. А в последние месяцы я уже не могла больше выносить отношений с Леоном, мне они причиняли боль.

Меньше двух недель понадобилось, чтобы превратить ее не только в больную, но в изможденное, жалкое существо без возраста, с обвисшей кожей, с огромными, воспаленным глазами, в которых читался ужас, когда она смотрела пристально на собеседника.

— Они мне не говорят, что со мной, но, судя по тем тестам, которым они меня подвергли, я знаю, что это рак и что я уже не поднимусь… Бедный Леон!

Она жалела его. Не сердилась на него, а горевала о том, что ее не будет здесь, чтобы защищать его.

— И надо же, что именно в такой момент появляется эта девица!.. Он не знает что делать… Ему стыдно. Он едва осмеливается смотреть мне в глаза, но у него не хватит духу избавиться от нее…

Она часто прерывалась, делала долгие паузы, во время которых устремляла глаза к потолку.

— В глубине души он слабый человек.

Чуть позже она добавила:

— Как все мужчины! Если со мной что случится, он будет ужасно несчастен, его всю жизнь будет мучить мысль, что это произошло по его вине…

Может быть, это и верно, но, скорее, относилось к будущему, потому что в настоящем, по глубокому убеждению Селиты, Леон не станет особенно огорчаться, если его жена исчезнет. Он сам себе в этом не признается и, должно быть, отбрасывает подобную мысль, когда она ему приходит в голову. И тем не менее это многое упрощает.

Он старался преодолевать трудности своего положения, и, вопреки тому, что можно было предположить, несчастье не оттолкнуло его от Мадо, а, напротив, сблизило с ней. Кто знает? Может быть, и сейчас там, наверху, ожидая результата операции, он думает о ней.

Мадо, естественно, не пришла. Он покинул ее, когда она спала, ибо он проводил отныне все ночи с ней в «Луксоре» — бывшем роскошном отеле на набережной Круазетт, превращенном несколько лет тому назад в дом, где сдаются меблированные квартиры.

Во второй половине дня можно было видеть девушку на балконе, где она загорала, попивая фруктовые соки и слушая пластинки.

У нее были три светлые красивые комнаты с видом на море и на пляж, куда она иногда прямо в халате спускалась, когда хотела искупаться.

Была ли Кетти виновата в том, что произошло в вечер появления статьи в «Нис-Матен», когда зал был переполнен? Она сидела за столом в первом ряду с мужчиной в возрасте, похожим на торговца скотом или богатого фермера. Он уже изрядно выпил.

Но разве не в том-то и состояла роль Кетти, чтобы заставлять выпивать клиентов? Уже шел второй сеанс выступлений, а в перерыве Мадо оставалась наверху и читала, сидя в плетеном кресле, специально для нее поставленном.

Это был один из тех вечеров, когда неизвестно почему атмосфера становится как бы насыщенной электричеством. В баре разбили несколько бокалов, а каждая из вспышек света во время выступления Кетти встречалась шумным гулом голосов.

Кетти вновь спустилась, переодевшись после выступления, и села на то же место. Ее кавалер своей толстой лапой с распухшими венами принялся тискать ее бедро.

Было заметно, что Мадо в этот вечер с некоторым затруднением впадает в транс (именно это слово упомянул журналист в своей статье). А это было уязвимое место ее номера, и она рисковала потерпеть провал, если публика перестанет переживать, видя, как она волнуется и вибрирует.

Она только что встала на колени. Тело ее было обнажено. Придерживая грудь руками, она медленно покачивалась в такт музыке. В ее глазах застыла грусть. Губы кривились от напряжения.

Захваченные этим зрелищем, посетители затаили дыхание, но среди них в тот вечер оказались и такие, которых она не могла увлечь. Это чувствовала и сама Мадо, и Джианини, делавший непрестанные знаки музыкантам.