Новый Мир ( № 1 2009)

Новая (подзабытая старая, даже — древняя) концепция человека, по­­явившаяся в постгуманистическую эпоху, пожалуй, наиболее последовательно выражена в книге Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого» [10] .

В ее романе встречаются герои «подлые» в старинном значении этого слова, то есть люди низкого происхождения, обделенные природой, неумные и неталантливые. А встречаются «благородные» господа. Павел Алексеевич Кукоц­кий — потомственный интеллигент, из старинной докторской семьи, отец его дослужился до генерала, а сам Павел Алексеевич — до академика. Отец гениального генетика Ильи Гольдберга был преуспевающим лесоторговцем, имел два дома в Москве, дачу в Ялте и счет в швейцарском банке. Даже безымянный «сильный генетик», проходной и, кстати, отрицательный персонаж, не пустивший в институт Илью Гольдберга, все-таки наделен хорошей наследственностью — «сын сибирского промышленника».

Плебей не может быть «сильным генетиком». Плебей должен прислуживать господину. Нет, ему не закрыт путь наверх, но он попросту не способен этот путь одолеть: «Василиса, несомненно, являла собой верх невосприимчивости, чтобы не сказать тупости. <…> Игуменье, наблюдавшей медлительность и неповоротливость ее мозгов, иногда даже казалось, что имеет дело с некоторой умственной неполноценностью». Призвание Василисы — быть прислугой, смысл жизни она обретает в служении господину или госпоже. Ее лучшие годы прошли в Каргополе, где смиренная Василиса ухаживала за престарелой игуменьей. После ее смерти Василиса обретает если не счастье, то, по крайней мере, утраченный было смысл жизни на службе у Павла Алексеевича.

Но более всего противопоставление человека «благородного» человеку «подлому» проявилось в истории Тани и Томы. Таня — дочь аристократа из старинного рода фон Флотов, с рождения воспитывалась в профессорской семье Кукоцкого. Тома — дочь пьющей и распутной дворничихи, в семью Кукоцкого попала слишком поздно, а потому она обречена на отсталость, неполноценность. Таня — отличница, Тома — троечница. Таня — красавица, Тома — невзрачная и необаятельная. Таня — умная и тонкая, Тома — черст­вая, душевно грубая. Таня — сложная, Тома — простая. Переживания Тани, сам уровень ее духовной жизни для Томы недоступны. В компании Тома только приложение, нагрузка к Тане, ее компаньонка, не более: «Мальчики и не думали скрывать перед Томой, что она представляет собой принудительный ассортимент в празднике похода с Таней куда бы то ни было».

Жестко стратифицированный мир романа Улицкой не предполагает ни классовой борьбы, ни самой обыкновенной зависти, неприязни к богатым, счастливым, талантливым. «Подлые» люди осознают справедливость существующего миропорядка. Тома относится к Кукоцкому и Тане как к существам более высоким: «Павла Алексеевича она боготворила, Танечкой искренне восхищалась…», зато в домработнице Василисе узнает «своего» человека, «не господскую породу». Вегетарианство Василисы Тома воспринимает по-своему: «Тома думала, что ей (Василисе. — С. Б. ) мяса не дают „по справедливости”, то есть потому, что она прислуга».

Герои Улицкой если и «свободны», то уж никак не «равны в правах». Тому в глаза называют «дурой», она не возражает. За Томой в семье Кукоцких ухаживают, ее воспитывают, обувают, одевают, но в глазах «благородных» Кукоцких и фон Флотов она остается существом низшего порядка. В профессорской семье Павла Алексеевича она занимает особое место, «скорее напоминающее место домашнего животного». Для Тани она — «что-то вроде говорящей собачки». Собачку кормят-поят, но никому не придет в голову считаться с волей такой «собачки», с ее вкусами, взглядами, занятиями: «Вечером, когда Тома пришла с работы, половина ее цветов была роздана по соседям, половина выброшена». Бесцеремонность и самоуправство Тани в порядке вещей. Кто станет считаться с «домашним животным»?

История Томы отчасти напоминает историю Шарикова в доме профессора Преображенского, с той лишь существенной разницей, что Тома умеет ценить великодушие и доброту своих «хозяев». Как Шариков в глазах Преображенского и Борменталя остается существом низшего порядка, так и Тома, даже выучившись, выйдя замуж, сделав карьеру и заняв господскую квартиру, все-таки остается плебейкой.

Такой взгляд на человека можно назвать постпросвещенческим, а можно — средневековым. Как просветители некогда возродили раннехристианскую идею равенства, так и Людмила Улицкая возрождает старое, средневековое представление о человеке, подкрепляя сословные предрассудки ссылками на популяционную генетику. Я не стану спорить с писателем, создавшим собственный мир, художественное пространство одного из наиболее значительных современных русских романов. Но позволю себе завершить этот сюжет вопросом, который задавали еще во времена Уота Тайлера и Джона Болла: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был джентльменом?»

Экзистенциальный подход: Роман Сенчин

Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть,

разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.

Ф. М. Достоевский, «Идиот»

«Я пытаюсь писать о жизни ничем особенным не выдающихся, как Пушкин их называл, „ничтожных” людей. <…> жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчают, почти не отмечаются. Настоящие события <…> происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания. Пишу об этом в соответст­вующей тональности», — говорит Роман Сенчин.

Герой Сенчина — обыкновенный, заурядный человек, не умный и не глупый, нормальный. Он погружен в быт, в повседневное течение жизни. Считается, что искусство, литература создают альтернативный вариант реальности, дают читателю/зрителю иллюзию еще одной жизни. Сенчин такой иллюзии не дает. Его герой живет скучно, тоскливо, безысходно. Этот герой типичен и узнаваем. В современной прозе не одинок. Нечто подобное мы находим в рассказе Анатолия Бузулукского: «Жить изо дня в день машинально, без друзей, без родных, без детей, без жены, без планов, без развлечений <…> не было уже для Русакова ни мерзостью, ни трагедией» [11] . А это уже из романа «Цунами» Глеба Шульпякова: «Жизнь без особых привязанностей, увлечений. Безликая, но приятная, увлекательная. Без героизма, но и без подлостей. Вот моя судьба, вот мое назначение».

Почему я выбрал именно Сенчина? Да, Роман Сенчин неутомимо описывает повседневность, «труды и дни». Он никогда не пишет «вообще», Сенчин конкретен и точен. Но этого мало.

Ранний Сенчин, автор «Афинских ночей» и «Нубука», был автобиографичен и автопсихологичен, его отличала предельная откровенность (до саморазоблачения и самоуничижения). «Исповедь перед медицинской картой», — удачно замечает Валерия Пустовая. Да, действительно, откровенность пациента перед врачом.

Признаться, мне эта откровенность не была по душе, а намеренный отказ от фантазии, даже от сочинительства — раздражал. Я называл его «лишним писателем», а Валерия Пустовая в своей первой значительной статье [12] вынесла прямо-таки маоистский приговор: в деревню его, к земле поближе, к «корням». Критики Сенчина не только ругали, но и поучали и даже клеймили. Автобиографический герой повести «Вперед и вверх на севших батарейках» упоминает критика, который обозвал его «литературным Смердяковым». Я не нашел этой статьи, не знаю имени критика, но полагаю, что Роман и здесь не сочинил, а процитировал.

Переход Сенчина от автопсихологической прозы к традиционной реалистической разочаровал некоторых его поклонников. Мне же, напротив, этот переход импонирует. В «Севших батарейках» и даже в «Нубуке» автор рассказывает частную историю, тогдашний герой Сенчина слишком обособлен, уникален, несводим к социальному типу. На обобщение автор не претендовал.