Новый мир. № 6, 2002

Третье отчество(Филатьевна) развивает ту же тенденцию. Его народность подчеркнута не только тем, что оно употреблено отдельно от личного имени няни и образовано от неправильной формы на — iй: Филатiй, а не Филатъ. Еще важнее, что псевдоцерковнославянское Филатiй происходит не от канонического Иеофилактъ, а от его обрусевшего варианта: Иеофилактъ → Филатъ → Филатiй → Филатьевна. Без сомнения, Пушкин учитывал социальную окраску этого имени. В 13-м примечании к роману он писал: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами» (стр. 192).

Дело не исчерпывается тем, что авторские поправки, зафиксированные в издании 1837 года, недоучтены в основном тексте романа — они не отражены даже в списке «Печатных вариантов» (стр. 638–655). В преамбуле к онегинскому тому академического собрания сочинений редакция уверяет, что в книге приводятся «все варианты рукописей и прижизненных печатных изданий» [55]. Увы, разночтений, не указанных в издании Томашевского, насчитывается несколько десятков. Одно из них — в LIII строфе 1-й главы, где Онегин приезжает в деревню дяди:

В последнем прижизненном издании это место читается иначе:

Разница между покойнымъ и покойникомъ — неброская, но глубокая. Словом покойный мы даем понять, что говорим о мертвом как о живом: Я был хорошо знаком… с покойным (но уж никак не с покойником). Онегин «денег ради» (1, LII) готовился ухаживать за больным дядей; он ехал к живому, а приехал к мертвому: Покойника похоронили (то есть труп, мертвое тело). Точно так же — проститься с умирающим и в предвкушении неизбежных похорон — съезжалась, говоря словами поэта, «добрая семья соседей» (II, XXXIV).

В тексте «Евгения Онегина» Томашевский наряду с цензурными искажениями брался исправлять типографские [57]. Однако для исправления опечаток требуется не меньшая осторожность, чем при восполнении цензурных лакун: погрешности набора немудрено перепутать с авторской правкой. Кому-то и покойный (вместо покойника) может показаться недосмотром наборщика. Маловероятно (хотя и не вовсе исключено): этот вариант слишком чреват смыслом, чтобы быть игрой случая. Зато куда больше походит на опечатку то единственное лексическое разночтение в издании 1837 года, которое, нарушив выбранные принципы, Томашевский ввел в основной текст академического «Евгения Онегина». Из XXX строфы 2-й песни читатель узнаёт, почему мать Татьяны не хотела идти замуж за Дмитрия Ларина. Во всех автографах [58], в обоих изданиях 2-й главы (1826, 1830) и в «Онегине» 1833 года значится: Она вздыхала о другомъ [59]. В 1837 году напечатано: Она вздыхала по другомъ [60]. В языке Пушкина возможны обе конструкции: Вздыхать о сумрачной России (1, L); O ком твоя вздыхает лира? (1, LVII); <…> Того, по ком она вздыхать / Осуждена судьбою властной <…> (7, XXIV). Однако замена предлога о на по, принятая Томашевским, могла произойти из-за глазной ошибки наборщика под воздействием предыдущей строки:

Возможно, как опечатки третировались некоторые из тех вариантов, что являются общими для изданий 1833 и 1837 годов. Онегин расспрашивает Ленского:

В обоих полных прижизненных изданиях текст другой:

Спору нет, при наборе «довольно часто смешиваются слова „так“ и „там“» [63]. Одна подобная опечатка в романе была: <…> Онѣгинъ ѣдетъ на бульваръ, / И такъ гуляетъ на просторѣ <…> [64] Но в издании 1837 года эта ошибка исправлена (И тамъ гуляетъ на просторѣ [65]), а разночтение в начале 3-й главы сохранено. Виною может быть и авторская невнимательность, но доказать этого нельзя, а потому осмысленный, интонационно и ритмически богатый вариант двух последних прижизненных изданий надо оставить в неприкосновенности, чтобы вместе с водою не выплеснуть ребенка.

Сказанное в полной мере относится к такому фрагменту:

Мы привыкли читать: <…> Медведь промолвил <…> (5, XV). Но в полуфольклорном контексте сна Татьяны слово примолвить едва ли не более уместно; ведь оно, по Далю, значит не только «замѣтить», но и «приласкать, привѣтить» [67]: медведь хочет ободрить добрым словом насмерть перепуганную Татьяну. Поэтому прав был Томашевский, когда сокрушался, что «у Пушкина в новых изданиях <…> уничтожен глагол „примолвить“ <…> и заменен глаголом „промолвить“» [68]. Жаль только, что в этих заменах менее привычной формы на более привычную принял участие и сам исследователь.

Иногда редакторы неоправданно пренебрегают чтениями, которые подкреплены автографом и прошли через все прижизненные издания. В беловой рукописи 5-й главы (стр. 606) и в поглавном издании романа Татьяна находит в соннике Слова: боръ, буря, воронъ, ель [69]. В своем экземпляре этого издания Пушкин поправил: Слова: бор, буря, ведьма, ель (стр. 538), — но переносить новый вариант в текст «Онегина» не стал: в двух последних изданиях, вышедших под наблюдением автора, — тоже воронъ, а не вѣдьма. Допускаю, что текстологи списали это на забывчивость Пушкина, но почему они не внедрили в основной текст другую поправку из авторского экземпляра первого издания? Я знаю: дам хотят заставить / Читать по-русски. Право, страх! (3, XXVII) — так в автографе (стр. 584) и во всех публикациях, и лишь в отдельном издании 3-й главы (1827) рукою Пушкина записан вариант: Читать журналы (стр. 537). Выходит, две черновых поправки имеют одинаковый статус, одинаковый источник, но противоположную текстологическую судьбу. Отчего — неведомо: пушкинисты не мотивировали этих решений, как и подавляющего большинства других.