Молчащий

Он разобрал поклажу и высыпал прямо на снег песцовые, лисьи, заячьи шкурки. Голубые, белые, солнечно-рыжие меха лежали пёстрым ковром, пушистым и сказочным.

Если бы Майме когда-то сказали, что со временем ему придётся отдать часть богатств, чтобы купить остаток жизни и продлить свой путь на земле, он плюнул бы в лицо обидчику. Но день этот пришёл. Майма действовал подобно волку, который, попав в капкан, перегрызает собственную лапу.

Поразмыслив, он положил поверх отобранной пушнины двадцать золотых шкурок пыжика. Положил, а у самого сердце сжалось: чтобы получить их, пришлось загубить своих — своих!— оленей. Вернуться бы в чум да придавить коленом горло отдыхающего гостя. Майма побледнел от этой мысли... Но нельзя. И не потому, что Кривой Глаз тоже станет тенью и начнёт преследовать. К чертям собачьим эти тени, ими только старух пугать... Нельзя, потому что, как знать, старик мог заранее объяснить людям новой жизни, как проехать в эти места.

А Кривой Глаз, откинувшись на подушки, смотрел вверх. Неясные, тревожные мысли толклись у него в голове. Старик пытался ответить себе, зачем приехал сюда. Зачем, напрягая память, отыскивал дорогу в однообразных снегах почти забытого края? Может, потому, что старый Мерча вернулся в тундру белый, как ледниковая сопка, и умирал на его постели, около его очага? Наверно, ранили душу спокойствие, с которым уходил из жизни Мерча, и его слова: «Найди моего сына и скажи ему...» Но смерть не дала договорить старику, и он только успел вложить ножны в ладонь хозяина чума. Жаль, что отец Маймы не сказал другую, главную, половину прощальных слов, и они остались за губами умершего. Кривой Глаз иногда пытался договорить их за Мерчу, но... Чужая мысль — как чужая упряжка: трудно с ней сладить, трудно понять, куда повернёт. К тому же слова умирающего святы, и грешно пришивать к ним свои, точно новый капюшон к старой малице.

Кривой Глаз закрыл глаза, попытался вздремнуть и удивился: какая тишина — ни одного голоса, ни лая собак, ни смеха ребятишек. В чуме жутко, будто все, даже вещи, неизлечимо больны и умирают.

Старик быстро поднялся. Схватил малицу и вышел. Облегчённо вздохнул, увидев Майму.

Тот, обернувшись на скрип снега, спешно прикрыл мешком кучу пушнины у своих ног.

— Надолго приехал? — спросил он, и Кривой Глаз увидел, что хозяин чума растерялся, не знает, как себя вести.

— Сын отпустил на неделю, — старик покосился на шкурки.

— Он знает, что ты поехал ко мне?

— Нет.

Майма раздумывал: «Кривой Глаз теперь не так богат. Если промолчит, никто не узнает, где я...» И принялся неторопливо складывать меха в мешок.

А Кривой Глаз ловил себя на том , что не может отвести взгляда от богатого меха. Когда-то у него мешки были полны пушнины.

— Хорошие шкурки, — сказал он, стараясь, чтобы голос не звучал слишком завистливо.

— Хорошие, — согласился Майма и пытливо глянул на гостя. Помолчал. — Тебе завтра в дорогу. Ты первый, кто приехал сюда. И об отце весть привёз. Хочу, чтобы мой гость покинул довольным чум сына Мерчи. — Завязал мешок. — Пора поесть да отдохнуть, — и пошёл, не оборачиваясь, к чуму.

Только взявшись за полог, посмотрел на старика. И решил, что разговор продолжать не надо: Кривой Глаз и пушнину возьмёт, и молчать будет. А старик, хоть и думал непрерывно о мешке, понял вдруг, что Майма его боится. От этой мысли стало так радостно, что Кривой Глаз засмеялся.

Хозяин и гость вошли внутрь, не заметив, что за чумом притаился Илир. Увидев проезжавшую мимо стада нарту, пастух не выдержал, бросил оленей и, крадучись, вернулся в стойбище.

За столом Кривой Глаз начал рассказывать о новой жизни, о новых людях. Догадавшись о страхе хозяина, говорил смело, словно ему с самого начала нравились изменения в тундре. Старик видел, как темнел лицом Майма от этих слов, и чувствовал себя совсем хорошо. Такое наслаждение он испытывал только в детстве, когда во время драки удавалось разбить противнику нос.

Илир стоял, зачарованный голосом человека. Сами звуки, интонация, уверенная и восхищённая, вызывали в мальчике смутную надежду на что-то светлое, ожидающее его впереди. В чуме хозяина никогда не говорили так. Здесь голоса и звуки не жили постоянно, а лишь возникали время от времени. При матери Хона Илир часто слышал ночами тихий плач. Потом, когда её не стало, зазвучал голос молодой женщины. Она иногда пела, но и песни тоже походили на плач. Сегодняшний голос был другим. И говорил такие красивые, непривычные слова, каких Илир никогда не слышал. Хозяин боится этих слов, такого голоса, поэтому и не обрывает приезжего. Надо запомнить!

Илир сел на поганую нарту, но тут же рывком поднялся. Глаза его сверкали. Теперь он знал: голубые великаны ожили! Новые люди — это они. Пришла на Землю улыбка, умеющая побеждать зло! Илир выпрямился. Сейчас ему каза-

лось, что и он вырос, стал равным горам. Лицо его, без шрама, чистое, как в детстве, мудрое и величественное, точно у великанов.

После ужина Майма запряг оленей гостя, чтобы тот мог на рассвете отправиться домой. И уехал в стадо, уверенный, что старик заснул. Но тот не спал: тревожило непонятное беспокойство, охватившее его ещё во время еды.

И вдруг Кривой Глаз вспомнил: на улице будто кто-то поскуливал, подвывал. Вроде собака... А ведь он никакого пса у Маймы не видел!

Старик осторожно, чтобы не разбудить молодую жену хозяина, оделся и тихо вышел. Взгляд его сразу наткнулся на тёмную фигуру человека. Тот сидел на поганой нарте, и это так поразило старика, что он вскрикнул.

Илир резко поднял голову.

— Торово... — нерешительно сказал Кривой Глаз. — Ты сирота, сын Хаулы?

И не мог оторвать глаз от оскала мальчика. «Нет, человек не может так скулить и показывать зубы. Это оборотень. Нылека. Человек-волк...»

Илир закивал, подтверждая, что он — сын Хаулы, хотел заговорить со стариком, но неожиданно для себя взвизгнул, как Грехами Живущий, когда тот получал вместо кости кусок мяса.

Кривой Глаз испуганно отошёл от него. Так вот какую собаку завёл себе Майма! Вот в кого он превратил ребёнка! «Нет, нет, бежать отсюда. Сейчас же. Как бы этот зверь Майма и со мной чего не сделал... И мальчонку забрать...» Старик влетел в чум, принялся шарить по постели, разыскивая свой пояс с ножом. И отдёрнул руку, потому что кто-то неуверенно прикоснулся к ней. Кривой Глаз почувствовал, как сердце чуть не остановилось от страха.

— Дедушка... — еле окликнул робкий голос.

«Тьфу... Женщина!» — вздохнул с облегчением старик.

— Дедушка, возьми меня с собой... Забери отсюда, — страха в голосе молодой жены Маймы было больше, чем мольбы. — Я умру тут! Умру, как Хон и его мать. Увези...

— Нельзя. Ты — его жена, — решительно отказал Кривой Глаз, хотя ему было жаль её.

— Пожалей меня, дедушка. Я не могу... Не могу я жить с ним. Мне страшно... — Она тихо заплакала и, чтобы не рассердить старика, попыталась сдержать себя.

Он задумался: видать, очень тяжело женщине, раз обратилась ночью к чужому мужчине.

— Если олени устанут, я побегу рядом с нартой...

— Помолчи, — попросил Кривой Глаз. — Помолчи. Ум мой решает.

— Саво. Я молчу,— с готовностью согласилась жена Маймы, и Кривой Глаз почувствовал, как она замерла.

Некоторое время старик молча смотрел перед собой. В другой раз он не размышлял бы — женщина должна знать своё место! Но сейчас стоял в его глазах оскал сироты, слышалось его собачье повизгивание. Кривой Глаз представил самоуверенное сытое лицо хозяина чума, когда тот прощался перед отъездом в стадо, и тихо засмеялся. Смешок прозвучал хитренько, как будто лемминг в траве прошуршал. Не говоря ни слова, Кривой Глаз надел малицу, подтянул кисы и взял в руки пояс. Женщина тоже поднялась.

— Собери свои вещи.

— Они тут, со мной. Вот, сумочка...

«Ничего, значит, не берёт. Ни ягушек, украшенных дорогими мехами, ни кисов богатых, — одобрил Кривой Глаз. — Хорошо... А за мальчиком приедет мой сын...»

— Я сейчас выйду, а ты потом, — сказал он.