Сделка

— Свадьба радует глаз, — сказал я.

— Вам нравится? Я очень рада. Вы познакомились с невестой?

— Нет. Но она очаровательна.

— Да, на удивление очаровательна, — произнесла она, посмотрев на танцующего мужа, а не на невесту.

— Я хочу поговорить с вами, — сказал я.

— Со мной? Зачем?

— Собираюсь писать статью о вашем муже и, естественно, интересуюсь мнением его жены о нем самом, о его работе. В общем…

— Вы будете писать о нем положительно?

— Думаю, да. Я ведь только увидел его, так что пока точно не знаю.

— Он — прекрасный человек, вы убедитесь.

— Он — хороший танцор.

— Да, — ответила она, глядя в зал. Затем она почувствовала, что я гляжу на нее, и обернулась. Но я уже надел маску вежливости, и она не поняла, знаю ли я что-либо.

— Вы, наверно, тоже, — сказал я.

— Тоже что?

— Хорошо танцуете.

— В молодости, может быть…

— Слышал, что когда он ухаживал за вами, танцевали вы много. — Разумеется, ничего подобного я не слышал.

— Да, да, действительно…

— А сколько у вас?..

— Сколько чего?

— Детей.

— Шесть. Было восемь, но двое умерли.

— Сколько сил отдают женщины детям. Я имею в виду, что это самая настоящая работа.

— А что я еще могла делать? Послушайте, мистер, не надо сидеть со мной и вызывать меня на разговор.

— Я знаю, что не надо. Я хочу поговорить.

— Но зачем? Я старая замужняя женщина. Хотите, я найду вам девушку. Потанцуете с ней. Здесь много хорошеньких.

— Я бы хотел потанцевать, но с вами.

— Со мной? Вы с ума сошли? Почему со мной?

— А почему люди вообще танцуют?

— Вы же знаете почему, зачем спрашиваете?

Я улыбнулся. Но она сжала губы.

— Мистер, — сказала она, — вам чего-то от меня надо, но чего — вы не говорите.

Я прикинул в уме, что лучше ответить честно.

— Хорошо, — сказал я. — Я много писал о политиках, особенно о начинающих. И вижу, что у вашего мужа есть много положительных черт. Он обаятелен, люди верят ему. Они следуют за ним просто потому, что он от природы — вожак. Но много раз я видел — такие, как он, прекрасно начинают, а спустя несколько лет оказываются такими же мошенниками, как и другие. Мне это приходит на ум, когда я вижу, как ваш муж наслаждается своей властью. Я хочу сказать, что ему нравится видеть, как люди подчиняются ему. То, что я не сказал, но имею в виду, — если бы я был женщиной, то есть вами, я был бы немного напуган. Вам не страшно? За ваше будущее и вашей семьи?

Она не ожидала подобной откровенности.

— Да, — сказала она. — Мне страшно.

— Я могу понять вас, но… — Тут я сказал себе — замолкни, пусть говорит она.

— …Но я верю Альберто. Он — хороший человек. В глубине души он за людей. И он — хороший муж. — Она взглянула в зал. Затем повернулась ко мне, дружески улыбнулась и сказала: — Вы действительно не прочь потанцевать?

Я вскочил.

— Да.

— Andale burro! — произнесла она и приступила к процессу втискивания ног в туфли, маленькие для нее.

— Я немного выпил… — извинился я. — Поэтому, если я… пожалуйста…

— Нет, вы все-таки правы… Я боюсь. Пожалуйста, не пишите об этом.

А у нас вышло не так уж и плохо. Поначалу меня заносило. Но пуэрториканка вдохновляла. Для нее было очень важно не выглядеть неуклюжей, и я приложил огромное усилие, потрафляя ее желанию, и вальсировал как можно старательнее. Даже сам Рохас одобрительно кивнул нам. А проныра Штерн под впечатлением моей инициативы убрал объектив с Рохаса и его любовницы и запечатлел нас.

Танец кончился. Я почуял, как к запахам духов матроны прибавился запах ее пота. Я повел ее на маленький балкон, выходящий на 116-ю улицу, чтобы охладиться.

К тому времени я выпил слишком много и сболтнул на балконе непростительное.

— Вам не кажется, что мы возбуждаем в нем ревность?

Она взглянула на меня, и я понял, что вляпался.

— Нет.

— Ох! — простонал я. — Извините, ради Бога!

— Мне интересно другое, — произнесла она, не глядя на меня, — неужели все видят и всем ясно?..

— Не думаю, — солгал я.

— Это правда? — спросила она. — Или как раньше?

— Правда. Я — писатель и вижу то, что другие люди не видят. По крайней мере, надеюсь.

— Скажите, писатели все как один лгуны? — спросила она.

И когда я уронил голову на грудь, она рассмеялась и ободряюще улыбнулась мне.

— Могу сказать, что вы думаете, — произнесла она. — Все видят то же, что и вы! Если не больше!

— Хм, — промычал я. — Не знаю, не знаю.

— Я вам еще кое-что скажу. Мужчины, таковы они от Бога, понимают и ждут. Тут ни убавить, ни прибавить. Но женщины — хуже. Они все делают вид, что это грех. И шипят, и ворчат, но все представляют себя на ее месте. — Она показала в зал. — Эта Рамера, эта puta… — Она страстно перешла на испанский и продолжила на английском: — Я хотела сказать, что эта блядь ждала своего шанса два года. Но я-то знаю, что с ней скоро будет. Потому что у моего папы была такая же штучка, и не одна. И я помню маму, когда он перестал с ней спать, — она стала толстой, как я… Не смотрите на меня!

— Извините, — смутился я.

— Я ревновала отца к этим девкам и в то же время восхищалась им. Потому что он — macho! Так устроен наш мир, разве нет? Время женщины коротко. Мужчине надо показывать свое macho. И мой Альберто меня не предаст. Даже с ней, или с любой другой — он никогда никому не позволит обидеть меня.

Я восхитился — от нее волной исходила гордость за мужа! Нет, это было не восхищение, черт возьми, просто свинство так ободряюще восхищаться человеком в такой беде. Я почувствовал к ней симпатию. И будь я проклят, мелькнуло в голове, если я сделаю ей хуже своим бумагомарательством!

Мы стояли на балконе, над 116-й улицей, проветриваясь, каждый погруженный в свои думы. Я думал: одно дело — писать книги, и совершенно другое — быть наемной писательской тварью — журналистом, кем ты и являешься, дружище. В литературе ты увековечиваешь опыт, жизнь и боль людей, ты отмечаешь их человечность. Но в журналистике ты занимаешься другим, Эвангеле (Эвангеле — так звал меня отец, это мое старое и правильное полное имя), ты уничтожаешь людей на потеху читателям и ради вспухания своего банковского счета. И если до сих пор ты не осознавал, как называется этот род деятельности, то я скажу, это — самая настоящая puta, и другое, что она говорила на испанском, а на чистом английском — проституция.

Она тоже думала.

— Мне боязно, как вы сказали. Я обеспокоена тем, что он не стремится к тому, чего хочет. Он дает им то, чего хотят они. Как и эта puta. Он может обзавестись девочкой получше. Но она охотится на него, а я вновь беременна, а она охотится. Поэтому однажды он сдастся. Как я понимаю, для политика это плохо. Как вы говорите, он может стать как остальные — идти на все ради голосов. Вместо того, чтобы сказать: я хочу этого, хочу вот так! Я права? Может, вы напишете об этом в статье — он прочтет и поймет.

— Я хочу показать вам кое-что, — сказал я.

И повел ее к месту, где мы сидели, извлек из-под стола папку Штерна с пикантностями и, взяв ее за руку, отвел в дальний от оркестра угол зала. Я положил папку на банкетный стол и открыл ее. Я показал ей все фотографии, даже самые гнусные. Она не вымолвила ни слова. Показывая снимки, я посвятил ее в технику обработки людей. Первый шаг — подружиться и заставить человека поверить мне. Затем они могут пригласить меня на ужин и расскажут все. А позже я запишу то, что они не хотели бы видеть напечатанным. К тому же я использую и снимки. Как, например, эти.

Ее голова была склонена над работами Штерна, губы сомкнуты. Но грудь ее вздымалась. Затем она начала яростно рвать фотографии. Ого, в ней еще осталось неистребимое женское!

Танец кончился, все расходились. Некоторые заметили, что в дальнем углу что-то происходит. Штерн искал папку, водя глазами под столом. Тут он увидел меня и жену Рохаса, методично и страстно делающую из драгоценных кадров мельчайшие кусочки фотобумаги. Он издал вопль (типичный нью-йоркец) и ринулся к ней. Он обхватил миссис Рохас и попробовал оттащить ее от стола. Но она укусила его за руку, да так сильно, что он отлетел от нее и приземлился прямо на свою бисексуальную задницу.