Новоорлеанский блюз

Сильвия кивнула. Она часто моргала опухшими от слез глазами, дрожащие пальцы сжимали мокрый носовой платок. Лик почувствовал, как сильно он любит ее, и в то же время безотчетная злость захлестнула его.

— Так ты проститутка у белых, — сказал он. — Да ты же хуже, чем проститутка.

Сильвия провела языком по трясущимся губам и через силу улыбнулась.

— А что может быть хуже проститутки? — спросила она тихим спокойным голосом.

— Рабыня.

Сильвия кивнула головой и глубоко вздохнула.

— Какого я цвета, Фортис? — спросила она.

— Ты черная.

— Ну а если у меня будут дети от белого мужчины, какого цвета будут они?

— Они будут черными. Конечно же, черными.

— Наступит время… — проговорила Сильвия. — …и я в этом уверена, наступит время, когда во всем мире будут жить только черные, а белые ничего не смогут с этим поделать, потому что они и сами станут черными.

Сильвия подошла почти вплотную к Лику. Он почувствовал на щеке ее дыхание, ощутил аромат ее духов, похожий на запах луговых цветов после дождя.

— Ты действительно здорово играешь, Фортис, — прошептала она.

— Ты же много лет не слышала, как я играю.

— Я всегда слышу тебя, Фортис. Я всегда слышу тебя.

Сильвия так смотрела на него… Господи! Лик чувствовал, как все внутри у него напрягается, натягивается, вот-вот лопнет, словно все внутренности были связаны одной веревкой, конец которой наматывался на лебёдку. Он не мог произнести ни слова. Он думал о музыке, но его корнет, прижатый к бедру, молчал.

— Сейчас я играю всем телом, — выпалил он. — Я благодаря тебе играю всем своим телом… головой, губами, сердцем и…

Слов больше не было. Сильвия прижала ладонь к его лбу, словно проверяя, нет ли у него жара. Она нежно, как мать, желая ребенку доброй ночи, поцеловала его в губы. Она притянула его к себе, так что биение его мощного африканского сердца стало отдаваться эхом в ее груди.

— И чем, Фортис? — прошептала она.

Голова его закружилась, он почти не владел собой. Сильвия слегка отстранилась от него, а нужные слова все не находились. Она на мгновение закрыла глаза, а когда вновь открыла их, то, казалось, полностью пришла в себя.

— Джонни будет искать меня, — безразличным голосом произнесла она. — Мне надо идти.

С этими словами Сильвия Блек отвернулась и, не оглядываясь, пошла прочь от своего брата, с которым не состояла в кровном родстве.

КНИГА ВТОРАЯ

I: История о жестокости и нежности

Сохо, Лондон, Англия, 1968 год

В детстве Сильвия Ди Наполи развивалась медленно, и физическим, и сексуально. Однако, когда процесс развития начался, все изменилось, как внезапно меняется тональность при модуляции или как круто поворачивает сюжет в рассказе: и в этих переменах тесно переплелись жестокость и нежность, и понадобилось время, чтобы осмыслить произошедшее.

Пока одноклассницы обсуждали размеры бюстгальтеров и туго натягивали блузки, чтобы подчеркнуть свои прелести, Сильвия носила длинные кофты, скрывавшие ее плоскую грудь. Иногда она, выйдя из ванной, стояла голая перед зеркалом и размышляла о том, станет ли она вообще когда-либо женщиной. А может быть, ее пол так же неопределенен, как и цвет ее кожи? Когда ее одноклассницы сочиняли небылицы о своих похождениях с мальчиками и болтали о том, что они намерены предпринять на этом поприще, Сильвия сидела и молча слушала, делая вид, что прекрасно понимает, о чем речь.

Месячные у нее начались, когда ей было уже пятнадцать. После школы она, как обычно, обслуживала столики в «Пиццерии Ди Наполи», пропитанной стойким запахом мужского пота и крепкого кофе, как вдруг почувствовала, что у нее мокро между ног. Сильвия уронила тарелки, которые несла; посетители только качали головами, наблюдая, как она с криками и в слезах бросилась на кухню.

— Мама! — закричала Сильвия.

Мать, резавшая в это время овощи, не могла прерваться и посмотреть, что с дочерью. Она велела Сильвии принять ванну и ждать ее. Через час, когда Сильвия все еще сидела в чуть теплой воде, ее мать наконец открыла дверь, устроив сквозняк, отчего Сильвия несколько раз подряд чихнула.

Вечером она слышала, как спорили родители.

— Папа! У нее начались месячные, — сказала мать.

— И по этому поводу она разбила тарелки? — язвительно спросил отец. — Ты думаешь, люди приходят в мой ресторан, чтобы посмотреть на какую-то измазанную кровью засранку? Да она же меня опозорила, Бернадетта. Натуральным образом опозорила!

Обильное кровотечение мучило Сильвию больше недели. Спазмы в животе были такими сильными, что временами ей казалось, будто кишки пожирают и заглатывают друг друга. Но хуже всего было тогда, когда она, не в силах терпеть боль, начинала хныкать, а отец тут же принимался колотить ногами в дверь. Тогда она впивалась зубами в простыню и зарывалась лицом в подушку.

На восьмой день Бернадетта Ди Наполи послала дочь к врачу, который прописал ей противозачаточные таблетки, и кровотечение прекратилось. Когда отец узнал об этом, он избил ее; сначала она плакала, потом терпела побои молча. Он потащил ее на исповедь. В исповедальне она опустилась на колени и залилась слезами, не в силах произнести ни слова.

— Благослови меня, отче, ибо я грешна, — прошептала она.

И больше ничего не могла сказать, потому что и ее жизнь, и она сама представлялись ей грехом.

Несмотря на несносную жизнь дома, Сильвия Ди Наполи была прилежной ученицей. В шестнадцать лет она успешно закончила первую ступень и продолжила учебу в школе, мечтая успешно закончить вторую ступень и поступить в колледж. Но ни судьбе, ни родителям не было угодно позволить ее мечтам сбыться. А для ребенка судьба и родители (особенно родители, не любящие друг друга) — это почти одно и то же.

Сильвия была единственным чернокожим ребенком в школе вплоть до шестого класса, в который она пошла осенью 1970 года. Она ведь не была «совсем черной». По крайней мере, ее друзья говорили о ней: «Она же не такая, как Сидни Пуатье [69]или Майлс Дэвис [70]». А потом в классе появился новенький, высокий темнокожий мальчик по имени Долтон Хит из семьи, приехавшей с Ямайки. У него были прекрасно развитое тело и манеры взрослого мужчины.

На первом же уроке преподавательница английской литературы, мисс Харт, старая дева неопределенного возраста с прической в виде конского хвоста и очками на самом кончике носа, спросила Долтона, «не согласится ли он рассказать классу об опыте, который он, иммигрант, успел приобрести в Лондоне».

Долтон встал и, чуть улыбнувшись, произнес:

— Я здесь родился.

Сказав это, он сел на место. Сильвию его слова восхитили. Голос его прозвучал для нее словно мед, капающий из сот.

Долтон с самого начала потянулся к Сильвии. Сначала она решила, что дело лишь в цвете кожи и больше ни в чем. Тогда Сильвия не видела себя той красивой женщиной, которая сейчас смотрела на нее из зеркала. К тому же никто из белых мальчиков не проявлял к ней никакого интереса. Они, наверное, и не представляли себе, что это возможно.

В одну из пятниц в октябре 1970 года Долтон пригласил Сильвию на танцы в Кэмден-Таун. Матери Сильвия сказала, что пойдет с подругами в кино, и та, скрепя сердце, отпустила ее с работы в пиццерии. Сильвия и Долтон встретились в вестибюле станции метро на Тоттнем-Корт-роуд. Он, поцеловав ее в щеку, сказал, что она выглядит как принцесса. Никто никогда не говорил ей ничего подобного. Как обычно в пятницу вечером, на Северной линии метро было многолюдно, и Сильвии, чтобы сохранить равновесие в тесноте вагона, приходилось прижиматься к груди Долтона. Через несколько станций она обхватила его руками за талию. У других (белых) мальчиков, знакомых Сильвии, были тонкие губы, длинные волосы, они знали на память слова песни «Космическое чудо» [71]. Но Долтон был здоровым, крепким, невозмутимым, похожим на мощный дуб, который может укрыть в непогоду.