Разрозненная Русь

Вначале молчал, только крутил круглыми темными глазами, потом не выдержал и начал от боли постанывать, ощерил рот, заскрипел зубами и что-то начал говорить-просить (голос тихий, но злой). Привели отяка, который понимал по-вятски и по-марийски.

- Это мари... Гоборит, чтоб ебо быстрей кончали... Кочет к сбоим - на Тот Свет... У ник смирт Боина корошо...

- Спроси, сколько до ихнего Кокшары-града?.. Где река Большая Кокша?..

- Ничебо не гоборит болше - умрил...

Протас спросил у десятника, который штурмовал и взял засаду.

- Ушел ли кто из них?..

- Кажись, нет, все погибли, там остались... Не боятся, дерутся насмерть.

- Язычники, идолопоклонники!.. Как теперь дорогу до Кокшары найдем? Кто?.. Как узнаем? Опять надо поймать "языка", но такого, чтобы говорил и сказал нам!..

- Зачим ик ловить, искать?..

- Дурак, сказано, чтоб путь до Кокшары узнать!..

- Дык дорога до Кокшара я сама знаю...

- Ты знаешь?!.. И молчал! - с кулаком бросился на него десятник, - схватил за грудки, приподнял одной рукой: - Мы ж тебя спрашивали: "Знаешь путь до Кокшары?" - А ты мотал головой: "Низнам!.."

- Отпусти его, - Протас приказал. Нагнулся над валявшимся под ногами (упав на землю, тот повредил ногу): так все-таки, почему ты не сказал нам путь до Кокшары?

- Ни знам я путь, только дорога знам, - ответил, размазывая слезы проводник отяк.

- Закопайте, - показал на труп умершего мари, - а то до утра засмердит, - и Протас отошел к заросшему густым ежевичником кусту шиповника, подложил под себя на землю (песок, заросший мелкой травой) шубу, завернулся войлочной вотолой и впал в сон, как умер...

Проснулся от холода - вотола валялась в стороне; уже посветлело, но видно плохо еще. Предутренний холодный туман, парясь, поднимался от поверхности воды и наползал на остров, где они обустроились и на левобережный берег (луга).

Встал, посмотрел. Костры погасли, хотя кое-где слабо дымились еще. Все спят и как спят! - Мужики и бабы в обнимку; дети побросаны в сторону - в кучу... Некоторые пары продолжали ("И во сне!!!") шевелиться... Кое-где слышались сладострастные стоны и повизгивания женщин.

Пошел к воде, чтобы проверить охрану, - а заодно и умыться и напиться... Чуяло сердце, так и есть: все сторожа спят! Ужаснулся, закричал что было мочи, чтобы проснулись...

Поднялись в лодках сторожа, - морды заспанные, недовольные. На берегу проснулись тоже. Бабы быстро раздули костры, побежали, начерпали воды в медные котлы, наложили туда для варева, повесили над огнем.

Мужики сидели, позевывали, почесывались - ждали, когда будет жратва. ("Во обленились! Даже не умываются.") Старшина Назарыч отвернулся, глаза бы не смотрели на них, уселся на песчаном берегу. Подозвал десятника из сторожей, велел, чтобы тот разыскал сотских и передал: "Пусть соберут всех мужиков." Сам, молча, тупо, зло смотрел на реку в сером тумане. Надо было что-то делать! Посмотрел в сторону, - думал, показалось, - нет, рядом валялся труп пленного. Это было уж слишком, - вскочил, замахнулся на подходивших мужиков, шагнул к ближайшему, Пилипке, схватил его за грудки - порвались завязки на вороте рубашки:

- Бери лопату и закопай!.. Да перекрестясь... Креститесь, поганцы, безбожники. Бога вы не боитесь!.. (В стороне встали двое сотских - один ухмылялся, второй - хитро щурился, - оба не подходили к старшине.) Это они могут так-то, они язычники, - не хоронить человеческие трупы... Обленились!.. Только и знаете на бабах скакать... до одури! До умопомрачения, - даже во сне!.. А утром не можете встать - дрыхните все... Эдак-то бы, мужики, на веслах днем гребли, как по ночам работаете по-дурному... Господи! Что с ними делать, с кобелями?.. И баб до того разохотили-довели, что они уже ополоумели - по безумным глазам видно, что в ихних длинноволосых головках дума только об этом... Хватит, сегодня же, сей час же разберите своих жен и детей - ватажно жить с бабами и детьми неможно и недобро, - они не только вас уже не узнают, а своих детей путают... Стервы, всех подряд ублаждают! - Протас не говорил, а кричал: - Добром такое не кончится. Не зря есть обычай не брать с собой баб в походы и на войну. Так мы не дойдем до городка - нас сонных перебьют однажды... И тихо идем: упредят нас слухи и тогда Кокшару с ходу - влеготу не взять будет... Ну и кобели!.. Знал, что такие, но не до такого же!..

Протас Назарыч велел мужикам построиться в один ряд. Взял в руки большой медный крест и пошел вдоль неровной шеренги - каждому тыча в оволосенный рот крест.

- Целуй и побожись, что пока не возьмем Кокшару-град не будете утехаться-играть с бабами...

Ушкуйники, отводя глаза, с неохотой (некоторые с отвращением) целовали обслюнявленный позеленевший металл... - боялись отказываться (суровый железный старик пригрозил, что в случае непослушания, снимет благословление и проклянет).

Когда кончили, Протас Назарыч, - еще не остывший - вытащил огромный засапожный нож, предупредил вполне серьезно:

- Мотрите, кроме слова, будет и действо божье: вот этим ножом отрежу балясину у того, кто нарушит свое клятвенное обещание!.. Могу у всех отрезать! - У меня хватит характера...

* * *

Второй отряд новгородцев "внидоша во устье Вятки реки и идоша по ней вверх до Черемишских жилищ и дошедше до Кокшаров городка обладаемы черемисою... И те новгородцы, распространишася и начаша жить..."

4

Двухгодовалая Сбыслава стеснительно посмотрела на своего отца светлокарими глазками, приоткрыла розовый ротик и, сидя на коленях у матери, вновь ухватилась губками за влажный темновишневый набухший сосок, зачмокала, - мать-княгиня сама кормила грудью своих детей.

Всеволод улыбнулся дочурке ласково нежно. В это время он был любящим отцом и мужем своей красивой обожаемой жены.

Княгиня Мария смотрела-ласкала синими очами единственного мужчину в своей жизни... Они встретились глазами и в какое-то время вглядывались - этого времени хватило, чтобы вновь напиться (непередаваемыми словами) любовными чувствами райского наслаждения и счастья живой плоти и вечной души. Глаза, взгляд никогда не соврут - в них всегда истина, правда!

- Всеволож ты мой, - только не перебивай - мне тоже нелегко было вначале, но потом поняла, что так нужно Богу...

- Опять!.. Не могу я порушить, сжечь святилища своего народа, - пусть языческие... Конечно, не все сразу, вдруг, поймут, что Бог един на земле, и все мы в Его воле... Люди отвернуться от меня, - даже и те, кто на пиру со мной рядом сидит... Нет, не смуты боюсь, - смуту я урезоню, на то есть дружина, - а того, что, оставаясь на княжеском столе, не стану для них оставаться князем; не будет ко мне почтения и уважения, - а это главное для любого правителя и государя. И это будет конец моей власти... Нужно через просвещение, через благостные дела заставить принять Бога, чтобы человек, имеющий совесть, душу и разум, с любовью воспринял Всевышнего, но не с корыстными целями, чтобы грешить - жить не для себя, а для ближнего...

Мария склонила голову - локоны черных вьющихся волос выставились и свесились, закрыли шею, - слезы погасили синеву в глазах, потекли по смуглым щекам, заполнили ноздри...

- Не мучь меня и себя, Всеволож, и решись - не страдай!.. Жалко их как человеков, но... прав мой духовник: до нас князья... Володимер Святой огнем и мечом... Нам продолжить нужно его дело - искоренять язычество - укреплять Православие... Люди в большинстве своем глупы, подлы - особо черный люд - злы...

- Работный русский люд не глуп и не плох!.. На них и мы, князья, в конечном счете держимся, и тут уж: какой народ - такой и правитель, и, наоборот, какой правитель - таков и народ... (Глядя с удивлением на злую, глупую мордашку жены, - первый раз такую видел - подумал: "Надо духовника ей сменить, - нужно русского...") Господи!.. Народ к Богу как свинов и коров к корыту с едой нужно приманивать... попробуют - сами будут исть - не оторвешь, но не железом и огнем, истребляя их...