Повести и рассказы

Они шли строем, ведя под конвоем женщину. О ужас, то была Цзюньцзюнь! Хунвэйбины поставили нас лицом к лицу на расстоянии двух метров, потом надели на головы склеенные из белой бумаги колпаки. Бедная моя Цзюньцзюнь, на кого она была похожа! Ее белое лицо слилось с колпаком, я рванулся было к ней стащить и выбросить этот дурацкий колпак… Но что толку было в моей выходке! Смелость и сила в те годы означали безрассудство и смерть. Время перевернуло первоначальный смысл всех понятий. Кровь бросилась мне в лицо.

— Цзюньцзюнь тут ни при чем! — закричал я. — Это касается только меня!

— Отвечай, ты признаешь факты, вскрытые в дацзыбао? — подступил ко мне рослый, с темным лицом хунвэйбин.

— Да, да, да! — заорал я. Я хотел одного, чтобы ее тут же отпустили.

— Ладно, считай, что наполовину ты признался. Теперь отвечай, кому ты это говорил?

Мне нечего было сказать.

— Отвечай!

— Мне надо подумать, прошло много времени. Во всяком случае, факты я признаю.

Чтобы избавить ее от унижений, я мог бы признаться и в убийстве.

— Почему же ты еще сегодня утром все отрицала? — повернувшись к Цзюньцзюнь и с силой ткнув ее в плечо, спросил хунвэйбин. — Ты что, не знаешь, чем карается укрывательство контрреволюционеров?

— Она не виновата! — отчаянно закричал я. — Я обманул ее! Она ничего не знала!

— Повтори, — сказал вдруг появившийся откуда-то Ло Цзяцзюй, — выходит, ты все скрыл от жены?

В печальных серых с поволокой глазах Цзюньцзюнь я читал, что ей больно, что она не хочет ничего слышать. Но как иначе я мог уберечь ее?

— Да, я все время лгал ей.

Не знаю, спас ли я ее или, напротив, сам же нанес ей смертельную рану.

Полный спеси, Ло Цзяцзюй бросил с издевкой:

— Обманул жену, нечего сказать, хорош гусь!

Я поднял глаза на Цзюньцзюнь, ее лицо под колпаком загорелось гневом, в глазах вспыхнула ненависть. Сердце у меня оборвалось, я почувствовал, что теряю ее.

Ло Цзяцзюй снял с нее колпак.

— Хочешь ли ты жить с ним? — указав на меня пальцем, произнес он. — Если нет, собирай вещи и возвращайся домой.

Цзюньцзюнь, не колеблясь, бросилась в дом, забрала одеяло и котомку с вещами и ушла, окинув меня на прощание презрительным взглядом.

Хунвэйбины и команда Цуй Дацзяо между тем устроили погром в моей комнате. Перевернув все вверх дном, они стали вытаскивать вещи во двор и жечь. Толпа, остервенело выбрасывая вверх кулаки, скандировала лозунги. Не верилось, что я действующее лицо этого балаганного представления.

С тех пор я стал куклой в их лютых играх и однажды чуть не пал жертвой их жестокости. Вот как это случилось. Цуй Дацзяо как-то заявил, что я отлит не по форме и что меня следует запустить в печь для повторного обжига. Он вылил мне на голову ведро густого раствора глазури и толкнул к печи. Он уже приподнял кирпичи из желтой глины, закрывавшие печное отверстие, как вдруг Ло Чангуй поднял над головой цитатник и, крича «убеждать словами, а не физической расправой», оттащил меня в сторону.

Вы полагаете, это был самый страшный эпизод в моих злоключениях? Нет-нет, самое страшное произошло потом, в тот день, когда со склада принесли изготовленные мной блюда, более пятисот штук, одно к одному, с орнаментом тончайшей работы, плод нескольких лет тяжелого труда. Их расставили по десять штук в ряд, и эти ряды почти целиком заполнили двор мастерской.

Мне дали в руки молоток и приказали разбивать их по одному. Если бы вы знали, какой совершенной красотой блистала эта посуда!

Как бережно и осторожно обращался я с ней, боясь поломать! Увы, вам уже не увидеть ее. Искусство, созданное по вдохновению, не воспроизводится. Кто задумал это черное дело? Лучше бы меня самого распилили на куски. Странные ощущения владели мной: сначала, расколотив первые блюда, я с трудом удержался, чтобы не дать молотком себе по голове, раз и навсегда покончив с этой проклятой жизнью, но, когда перевалило за пятый десяток, я, как машина, взмахивал рукой и автоматически, одним ударом, расправлялся с ними, словно передо мной лежали комья глины.

Под истошные крики Цуй Дацзяо: «Бей! Бей! Бей!» — я все неистовее бил по блюдам. Взрыв исступления все более охватывал меня, звон битого фарфора отдавался в самое сердце. Рука, словно чужая, с яростью поднималась и опускалась, так что летевшие градом осколки в кровь изранили все лицо. Ничего не надо, пропади все пропадом, плевать на все! Крики обступивших меня солдат «красной гвардии» становились все глуше и глуше. Некоторые молчали, подавленные. Потомственные мастера-керамисты, они-то знали, какие бесценные вещи я разрушаю…

Через несколько дней мастерская переключилась на борьбу с Ло Теню. И поскольку он успел многим насолить, критиковали его с большим рвением. Но и меня не оставили в покое: выводили во двор, заставляли часами стоять на коленях на осколках посуды и читать дацзыбао до тех пор, пока не выучу их наизусть.

На следующий день колени мои покрывались сплошными кровоподтеками; осколки, разодрав брюки, впивались в тело. Вечером дома я извлекал их, но боли не чувствовал. Я все больше и больше с тревогой думал о Цзюньцзюнь. Пусть она корит меня, презирает, это — пустяки, только бы ее не терзали. Не может же она в самом деле возненавидеть меня? Ведь стоит ей только вспомнить, как мы любили друг друга, и она сама, без лишних слов, все поймет и вернется. Я верил: что бы со мной ни случилось, она всегда будет со мной. Почему же она не возвращается? Жизнь опустела без нее. Я жил ожиданием встречи.

5. В тот день ни свет ни заря Цуй Дацзяо с дружками ворвался ко мне в комнату, выволок меня во двор, наотмашь ударил по лицу, вопя при этом, что я сорвал все дацзыбао. Вы, конечно, помните: за уничтожение дацзыбао в то время не моргнув глазом могли поставить к стенке. На меня сыпались удары, но когда я, не выдержав побоев, свалился на землю, их пыл поостыл. Будь я здоров как бык, они наверняка забили бы меня насмерть. Когда я пришел в себя, то увидел, что все дацзыбао были разорваны в клочки. Чьих это рук дело? Кто задумал погубить меня? Мне сурово приказали склеить обрывки, чтобы не было заметно швов. Я клеил весь день.

Вечером было тихо, ни ветерка. Накал борьбы, бушевавшей, как степной пожар, спал. Лишь изредка ночную тишину прорезали отрывистые звуки выкрикиваемых лозунгов. И вдруг послышалось шуршание бумаги. Я вскочил как ужаленный и выглянул в окно. Освещенный луной двор был пуст, в полутьме смутно мерцали обломки битого фарфора. Вдруг в темном углу у стены я разглядел притаившуюся на корточках фигуру. Незнакомец рвал дацзыбао.

— Что ты делаешь? — возмущенно крикнул я. Он притаился, не двигаясь и не выпрямляясь во весь рост, чтобы я не узнал его.

— Кто там?

Вдруг кто-то стрелой понесся прочь, и я сразу все понял — это был Черныш! Зачем он рвал дацзыбао? Мстил за меня? Вот уж поистине медвежья услуга! Впрочем, странно, не читал же он их? Потом-то я обо всем догадался. Видимо, днем, прячась неподалеку, он видел, как я часами стою на коленях, держа перед собой дацзыбао. Он почувствовал их враждебность мне и по ночам прибегал тайком рвать их.

Утром за разорванные дацзыбао меня ждало новое наказание. На этот раз они поставили на землю большую бутыль с широким горлом и приказали мне взобраться на нее и встать на колени. Если бутыль разобьется, пригрозили они, то меня «за порчу государственного имущества и контрреволюционные поступки направят в милицию и дадут делу законный ход». И хотя я весил каких-то пятьдесят с небольшим килограммов и, затаив дыхание, весь сжался в комок, когда вскарабкался на бутыль, она под моим весом угрожающе качнулась. Хунвэйбины орали во всю глотку и улюлюкали, глумясь надо мной. Я напрягся еще больше, бутыль сильно качнулась, и я тут же свалился с нее.

В этот момент раздался собачий лай. Прибежал Черныш. Став неподалеку, он сипло, без передышки лаял, резко взмахивая хвостом; черная шерсть на его загривке встала дыбом и торчала, как птичьи перья, у него был решительный и воинственный вид, он пришел мне на выручку! Несколько человек кинулись на него с деревянными винтовками, но Черныш отпрыгивал и увертывался от ударов и, изловчившись, сам вцепился кому-то в брюки и изодрал их.