Мышеловка

— Под контролем? Да слишком поздно! Ты уже полностью вышла из-под контроля. И я тебя совсем не узнаю. С тех пор, как родилась Фрейя.

На мгновение она выдыхается, но уже в следующую секунду заводится снова:

— Мне тридцать восемь, и я не замужем. У меня может никогда не быть своего ребенка. Я думала — возможно, я была самонадеянна, но я предполагала, — что ты могла бы сделать меня крестной твоей Фрейи…

— Мы так и собирались, — с несчастным видом говорю я. — Просто Фрейя, в ее состоянии… Мы подумали, что ты можешь не захотеть…

— Вы, по крайней мере, должны были дать мне право решить это самой! Анна, на последних сроках твоей беременности мы с тобой говорили по телефону каждый день. А иногда и дважды в день. Тобиас и слышать ничего не хотел обо всем необходимом для ребенка — это я ходила с тобой выбирать переносную корзинку-кроватку с ручками. Да ради бога! Мы с тобой вместе принимали решение насчет гигиенических салфеток для твоей груди. А потом — в ту минуту, когда она родилась, — все это вдруг прекратилось. Я с ума сходила, когда ты была в роддоме. А потом ты сбежала во Францию и забрала ее с собой. Ты даже не дала мне возможности с ней познакомиться.

Я знаю, что она права. Но я едва держу себя в руках. И не могу себе позволить отпустить эту хватку.

— Прости, — говорю я. — Я просто делала то, что должна была. Чтобы выжить.

Она качает головой, отметая все извинения, которые идут не от сердца.

— Это не ты, Анна. Настоящая ты не может так вести себя по отношению к друзьям. И ты не та женщина, которая не знает, кто отец ее ребенка.

***

Этим утром, когда я иду посмотреть на Фрейю в ее кроватке, я, к своему изумлению, вижу, что она заметила коробочку с картинками Винни-Пуха и в восторге от нее. Она еще не вполне сообразила, что может заставить ее работать, стукнув по ней кулачком, но когда музыка прекращается, она громко говорит «ва!» негодующим тоном, как мне кажется, и пристально смотрит на пустой потолок, как будто ищет там цветные блики.

Я бегу вниз, чтобы обо всем этом рассказать Марте за завтраком, надеясь, что это поможет поправить ситуацию после вчерашнего вечера. По крайней мере, она хотя бы согласилась не выкладывать все о моей беременности Тобиасу.

— Ночью я глаз не сомкнула, — говорит она. — С потолка все время какой-то шорох, как будто там кто-то носится. Что это может быть, как думаешь?

— Белки, вероятно, — говорю я. — Они у нас тут такие рыжие.

Вниз спускается Тобиас.

— Ты хорошо спала, Марта? Эта комната, куда тебя уложила Анна, — настоящий крысиный центр, — говорит он. — И будь осторожна в углу кухни: там стоит крысоловка.

Марта выразительно смотрит на меня, а затем вдруг, практически вопреки желанию, улыбается своей старой, такой знакомой улыбкой.

— В доме плохая энергетика, — говорит Лизи. — Даже когда я жила здесь одна, я ни разу не ночевала внутри. Уж лучше буду жить там, в морском контейнере.

Она выглядит такой важной и серьезной, что мы с Мартой переглядываемся, и я, вопреки своим переживаниям, едва сдерживаю усмешку. Мне жалко несчастную Лизи, но зато так приятно, что у меня снова появился человек, который может разделить со мной мои ощущения.

***

После завтрака мы идем на рынок в Эг. На городок, словно стаи заморских птиц, налетели летние туристы, чтобы поворковать над экзотикой средневековых построек и колоритной скудостью быта местного paysan. Идет гонка, чтобы заработать на них, пока они не покинут долину в сентябре.

Владельцы торговых палаток на деревенском рынке отказались от своего зимнего ассортимента, состоящего из старых кастрюль и разных подержанных вещей, в пользу местных деликатесов: винтажных вин, козьего сыра, обкатанного в золе, сухих колбас, приправленных горными травами, каракатиц из Средиземного моря, душистого лугового меда и черных трюфелей из тайных мест, разбросанных в дубовых рощах. Не говоря уже о цветистых поделках народного промысла, изготовленных усердными хиппи длинными зимними месяцами.

Ивонн выставила под платанами столики, накрытые скатертями в белую и красную клетку. За одним из столиков сидит Людовик с повязанной вокруг шеи салфеткой и с аппетитом уплетает какую-то липкую еду.

— Хотите поесть? — спрашивает нас Ивонн. — Сегодня plat de jour [78] — свиные ножки с хлебом.

— Нет, спасибо, — поспешно говорит Марта.

На площади установлена большая открытая сцена. Я замечаю стоящего рядом с ней Жульена, но он меня не видит.

— В Эге в последний день месяца проводится празднество, — говорит Ивонн. — Вы должны прийти. Там будет лазерное диско-шоу и более тридцати профессиональных танцоров. Приедет оркестр, который будет играть chansons [79]. А еще прямо из Тулузы приедет одна певица, очень похожая на Леди Гагу.

Людовик отрывается от еды и, глядя на нас, качает головой.

— Для Ивонн нормально идти на праздник в Эг, — важно говорит он, — потому что она сама из долины. Но вам следует отправиться на праздник в Рьё. Вы ведь люди с гор.

***

Марта тянет нас к прилавку, уставленному местными острыми зелеными оливками, которые называются Lucqes. Пока мы стоим в очереди, маленький мальчик впереди нас опускает голову глубоко в миску с маслинами и противно сопит. Затем он сует туда обе руки и вытаскивает полные ладони ягод, чтобы их съесть.

Все покупатели, ожидающие в очереди, хором начинают неодобрительно роптать. Но родители мальчика, еще больше усугубляя неприятную ситуацию, упорно делают вид, что не замечают происходящего. Его старший брат смущенно ерзает на месте.

— C’est juste pour goûter pas pour manger! [80] — говорит он.

Мальчик снова сует кулак в миску, и в этот момент я — вместе со всеми остальными покупателями — замечаю, что у него болезнь Дауна.

Мгновенно вся очередь дружно отводит глаза в сторону — все, кроме меня. Я зачарованно слежу за ним: если доктора правы, этот мальчик гений, по сравнению с Фрейей. И еще у него дальнозоркость, как у нее.

Мальчик продолжает совать руки во все тарелки с оливками. Хозяин лавки улыбается, стараясь сгладить эту ситуацию.

— Mais ce n’est qu’un enfant, — говорит он брату мальчика. — Ce n’est pas grave… [81]

Толпа покупателей одобрительно гудит: теперь они находят его даже сообразительным.

Все точно так же начинают вести себя по отношению к Фрейе. Дети вообще славные, но когда люди понимают, что она с отклонениями, она для них превращается в самого очаровательного ребенка на свете. Если, конечно, им не удается увильнуть, просто проигнорировав ее.

***

В воздухе чувствуется тонкий дух разложения. А может быть, это просто тянет запахом со склона, где должен находиться септический отстойник. Сад полон переспевших фруктов. Их поедают осы и гигантские шершни. Они выедают мякоть слив изнутри, оставляя только шкурку — пустую оболочку в форме ягоды. Даже я уже вижу, что заготавливать что-то еще не имеет смысла.

Огород мой выглядит сдувшимся — лучшие времена для него явно миновали. Все на нем немножко, да не так. Желтые цукини становятся коричневыми. Помидоры подгнили на кончиках. Перец внутри черный. На капусте плесень. Фенхель зацвел. Я вовсе не уверена, что мы выкопаем больше картошки, чем посадили, а внутри каждого клубня уютно свернулся мягкий белый червяк. Морковка имеет сильный привкус, она крошечная и вся какая-то скрученная из-за невероятных усилий пробиться через каменистую почву.

Здесь целое нашествие жуков. Некоторые из них красные с черными полосками, другие коричневые, третьи похожи на марки «Грин шилд» [82]. Они очень медлительные, и все в них какое-то второсортное. Если к ним прикоснуться, от них исходит довольно мерзкий запах, похожий на дешевый лосьон после бритья времен 70-х. Жуки могут летать, если захотят, но они этим не озабочиваются. Они не убегают и не прячутся. Безопасность им обеспечивает несметное их количество. Они не убивают растения до конца, но высасывают из них сок, заражая их своей заурядностью. Все, к чему они прикасаются, имеет изнуренный, жеваный вид.