Крысобой. Мемуары срочной службы

У двери на этаж, забранной в железо, нас прослушали особой машинкой, напоминающей телефонную трубку, — у Баранова взяли ключи, радиостанцию, пистолет, у Свиридова отобрали две ложки и зажигалку. Затем два молодца обыскали вручную и велели ждать.

Мы ждали на коричневой лавке. По лестнице больше никто не поднимался. Снизу до нас доносились звяканье железа, говор, зачитывали заступающих в караул, повторив одну фамилию трижды — под разным ударением. Из-за железной двери не доходило ни звука.

Минуло четверть часа. Баранов постучал в дверь и справился, точно ли про него доложили? Не отперев двери, ему повторили: ждать. Свиридов собрался поведать о своих злоключениях, но из-за двери ему тотчас велели помалкивать. Так что ждали молчком и зевали.

Как один вздрогнули, когда дверь отворилась. На этаже не горел свет. На подоконниках, через один, из мешочков с песком выложили бойницы. Под каждой, завернувшись с головой в шинель, спал человек. Мы шли на цыпочках.

Вход в приемную запирала железная дверь, откатывающаяся в сторону, как в вагоне электрички. Нас поставили против глазка, провожатый посветил на каждого фонарем — дверь отъехала и сразу вернулась на место за нами, лязгнули запоры.

Босой здоровяк, в расстегнутой рубахе, видно, его разбудили, еще кто-то спал под батареей, погрозил нам: тихо! он бесконечно прислушивался, прислушивался у прошитой гвоздиками двери в кабинет и, уловив что-то, яростно замахал: теперь давай! — будто дверь подчинялась не ему и важно успеть.

Свет жарко хлестал изо всех ламп, отражаясь в лакированном столе, длинном, как дорожка в бассейне, мы дружно уставились на пустое кожаное кресло в изголовье стола, но Витя сидел в углу, отгороженном сейфами, там ему поставили особый стол, и он безучастно ждал, когда мы его заметим.

Свиридов сбил по дороге стул, и Витя нечаянно вздрогнул, ему стало неловко, что мы это заметили. Он сидел в белой рубахе с ослабленным галстуком и разглядывал белый телефон, выдвинутый вперед из прочих.

Только здесь окна были свободны от черных занавесок и полны до краев ночью и огнями, окна загораживали щиты из толстого стекла, к щитам, раскинув беспалые руки, в разных положениях прислонились грузные куклы, на которых упражняются борцы, одну куклу нарядили в генеральскую фуражку с золотыми листьями.

На полу, за спиной Губина, посадили еще двух кукол, мы приблизились, и я разглядел: это живые охранники не шевелились.

— Столько света, — прищурился Свиридов, мы усаживались.

Витя равнодушно сказал:

— Пусть видят. — И вперился взором в герб на телефонном диске, изредка колупая его ногтем. — Баранов, прости, ты ждал. Были люди.

Я подумал: нам не встретилось ни души.

— Виктор Алексеич, разреши мне, — сочно начал Баранов, но тут же убавил голос. — Войска сосредоточены. Командование округа отнеслось с пониманием, выделено еще два батальона, они на подходе. Где-то через час разводим приветствующих на улицы, балконы, случайные прохожие, празднующие на площади открытие памятника, посетители раскопок — туда, мне кажется, за глаза хватит трех тысяч. Последними — участников собрания в гостинице.

— Что сейчас?

— Одеваем, повторяем слова. Букеты вяжут. Примут горячую пищу, и разведем. Войскам доводятся приказы. Необученное население охраняется по месту отдыха — им готовим прямую телевизионную передачу.

— Женщин хватает?

— Одеваем по зиме, а зимой, Виктор Алексеич, внешность одинакова, тем более издали, раздадим солдатам платки — сойдет. Виктор Алексеич. Виктор Алексеич!

— А?

— Самолет сел?

— Уже и второй сел — телевидение. Еще триста человек. — Витя услал стражников. — Промнитесь. — Бросил царапать телефон и улыбнулся Баранову. — Так, ты говоришь, многовато у меня охраны?

— Кто сказал? Что за бред?! Кому я так говорил? Я ж за вас вон с какого…

— А думал?

— И не думал! Сердцем матери клянусь! Кто вам такое плетет?

— Ладно. Ты здесь не сидел. Ты не пробовал отвечать за праздник. Здесь у человека отрастает много рук. И все они чуют холод. На моем месте будешь, вот тогда… — Витя перегнулся через стол и ухватил милиционера за локоть. — Вот тогда… Ты… Хе-хе.

Баранов неуверенно подхихикнул, облизнув заблестевшую губу.

— Вот тогда-а… Уж ты… Хочешь? На мое место?! — заливался Витя, выпучил глаза и утвердил: — Хочешь. Немного остается, торопись, а?

— Виктор Алексеич!

— Сейчас так говоришь…

— Хватит! — Баранов чуть не плакал. — Я ж вон с каких с вами. Зачем вы?

— Не приедет. — Витя зевнул и белый телефон задвинул в общий ряд. — У них. Изменилась программа. Уже есть в московских вечерних газетах. Что теперь… Можете подумать. — Губин коряво улыбнулся и добавил: — Но немного.

— А самолеты? — оглушенно спросил Баранов. — Назад?

— Ты их видел? Какие самолеты?!

После этих слов молчали долго.

Витя изучающе смотрел на Баранова. Свиридов заткнул уши кулаками.

— Ну, ну, полно вам, — Витя шутливо насупил брови. — Что скажем народу?

— А что надо сказать народу? — отнял руки от головы Свиридов.

— Что. Ну как — что? Правду, наверное, да?

— Правду. Да… Наверное.

— Ну, сказать правильную речь, — подхватил милиционер, а прапорщик фыркнул:

— Где ж вы видали неправильные речи?

Губин несвободно рассмеялся, вскочил, прошелся, ничуть не выйдя из-за стены, образованной сейфами, и цапнул Баранова за плечи.

— С чего ты взял, что я не пошутил? Может, мне важно глянуть, как себя поведешь?!

Баранов бросился на выход, дернул дверь, Витя хохотал.

— Открой! Сволочь!

— Ся-адь! — весело восклицал Губин. — Пошутил. Он, правда, не приедет. Просто… Смешная вещь. Но я как надо не расскажу. Есть смешные вещи, очень смешные, но их не расскажешь. Сейчас сижу и думаю: объявлю им… Так не поверят! Как доказать? Газету? Газету и здесь напечатают. Подумают, что испытываю. — Витя серьезно спросил: — Видите, как смешно? Плюнул — ну и хрен с ним, завтра не приедет — сами убедятся. А потом понял: нет, не поверят. Подумают, на самом-то деле приехал, а мне для чего-то надо изобразить, что — нет. Я не могу ничего. Одно осталось. У нас уже есть удачный опыт. Поверьте на слово — не приедет.

Баранов отпустил дверь, нашел задом ближайший стул и смежил веки.

— Попросил кинуть нам хотя б министра культуры. Но он в Германии. Как только передумали ехать — я не могу никому дозвониться. Так что? — Витя покраснел и закричал, злобно взглядывая на Баранова: — Что такое?!

Еще раньше я услышал за дверьми возню — женский голос, не удержали — невеста ворвалась, нетвердо, как на высоких каблуках, пошла к Вите, протягивая руку к его лбу.

— Что ты придумал? — На свету огромная, неуклюжая. — На улицах одни солдаты… Меня хватали за руки. Я что, я уже не могу видеть тебя? Мне страшно!

— Кто пустил?! — надсаживался за спину ей Витя. — Уберите это, это! Отставить. — Отстранялся от ее руки. — Вон! Я — маршал республики!

Услышав сапоги, она проворно села, обняла его колени, жалась к ним головой, Витя откинулся и встряхивал ногами, будто вцепилась собака, и колотил рукой по столу, как от боли, ее оторвали, Баранов заломил вырвавшуюся руку, выволокли, за дверью страшно выкрикнула его имя, громыхнули двери — тишь.

— Извините. Нет понимания. Они еще не знают, какое… Продолжайте.

Баранов докусал ноготь на большом пальце — сломал и признался:

— Никому не говорить, радио глушить. Но вообще страшно. Хочешь обижайся на меня, хочешь уволь, но я, раз такое дело, всех бы наших отпустил. Теперь-то зачем? Надо быть рядком. И дальше думать.

— И Трофимыча! — подхватил Свиридов, все на него взглянули удивленно. — Я даже рад. Что-то такое должно было вылезть под конец. Раз мы вышли на битву — нас будут искушать до конца. Обязательно в конце привидится: все пропало, И наша святость — последним подвигом превзойти. Я принимаю ответственность на себя. Помилование: всех задержанных отпускаем с этого света. Второе, самое важное. Вы не знаете, как с народом, — подмигнул Свиридов. — А я знаю русского человека! Настроение народу нужно переломить, и все забудут.