В обличье вепря

День близился к вечеру. Они углубились в путаницу маленьких улочек, постепенно уходя все дальше от реки. Поначалу бесцельность избранного Райхманом времяпрепровождения озадачивала Сола, чуть позже она стала вызывать легкое раздражение, которое со временем превратилось в откровенную скуку на грани возмущения. Под всеми этим рассказами Райхмана лежало что-то еще, как и под тем неудобным чувством, которое поселилось в душе у Сола. И одно с другим было как-то связано. Они подошли к двери, встроенной в высокую, без единого окна стену. В двери было крохотное зарешеченное окошко. За стеной возвышались розовые луковицы куполов.

— Здесь подают изумительный мятный чай, — сказал Райхман, — Вы, часом, пить не хотите?

Но Солу больше не хотелось принимать участие в этой загадочной шараде.

— Нет, — сказал он и указал на ту сторону улицы. — Пойдемте-ка вон туда.

Величественное здание отгородилось от улицы открытым двориком и пролетом широких каменных ступеней. Колонны с каннелюрами вздымали в воздух огромный постамент, на котором высился тщательно сработанный фриз с фигурами животных.

— В Ботанический сад? — переспросил Райхман. — Ну конечно. Это будет просто замечательно.

Они вошли и поднялись по лестнице на второй этаж. Лакированная деревянная табличка над высоким дверным проемом гласила: «Les Espèces Disparues» [208]. Внутри, по всей длине галереи шли два ряда стеклянных вольер. Сол почувствовал запах меловой пыли и застоявшегося воздуха. В шкафах были выставлены чучела животных. Их желтые когти проволокой были прикручены к веткам — для придания телам драматических поз. Сквозь блеклый мех и поредевшее оперение тускло просвечивала набальзамированная кожа. Стеклянные глаза сияли настолько неестественно, что начинало казаться, будто подобных тварей вообще никогда не существовало на земле, а придумали и создали их именно здесь. Скоро, пронеслась в голове у Сола не слишком четко сформулированная мысль, даже само исчезновение их тоже исчезнет.

Галерея была высокой и узкой, и даже самый незначительный звук эхом отдавался под стеклянным потолком. Но здесь тихо, понял вдруг Сол. Райхман перестал болтать. Додо, прочитал он. Квагга. Высушенная кожа морской коровы была растянута на полу вольеры; поверх нее лежала деревянная линейка с указанием длины: четыре метра двадцать два сантиметра.

Чего я жду? — подумал Сол. Он не понял ни легкой застольной болтовни Райхмана, ни его педантических комментариев во время экскурсии по Латинскому кварталу. Но и то и другое стало вполне понятным в здешнем его красноречивом молчании.

— Так когда вы ели этот изумительный шпинат? — спросил Сол.

Они стояли чуть поодаль друг от друга перед вольерой, из которой смотрела на них огромная, похожая на бизона зверюга.

L'Aurochs était ип grand boeuf d'Europe, proche du zébu d 'Asie… [209]

— Я служил здесь во время войны, — ответил Райхман.

Моа. Гидродрамалис гигас.

Последовала долгая пауза, нарушил которую в конце концов Райхман:

— Я могу задать вам несколько вопросов?

— Конечно, — сказал Сол.

Сол сказал:

— Я не знаю, строго говоря, как я попал в то место, где была написана «Die Keilerjagd», но она просто должна была быть написана. В контексте моей ситуации — я бы даже сказал, нашей ситуации — мое путешествие было неизбежным. О потере принято говорить как о чем-то, что ты несешь в себе, вынашиваешь, но дело не в этом. Я знаю, что мой отец умер в трудовом лагере от тифа, а мать застрелили как «негодную к работе». Для меня они просто исчезли, не оставив никаких следов своего существования. Однажды утром я вернулся в то место, где их оставил, а их там не было. К осознанию подобного рода вещей подойти можно, но исключительно окольными путями. Я имею в виду, к подобным исчезновениям…

— Когда меня нашли andartes, греческие партизаны, я был без сознания. Я сдался. Я не знал, ни в какой я стране, ни сколько мне пришлось пройти, чтобы до нее добраться. К задаче этой я подошел, не имея ровным счетом ничего…

— Там просто должен был быть вепрь, в той или иной форме, в том или ином обличье. И охота. Видите ли, Калидон, где собрались греческие герои, — царство прибрежное. Вепрь мог повести их за собой только на север, в горы. В мою сторону. Вот я и увидел их судьбы, поскольку увидеть их самих не имел возможности. А уже через них стал свидетелем той судьбы, от которой мне удалось сбежать, понимаете?

— Ситуация была довольно сложная. В те времена я мало что понял. В горах я был глух и нем, потому что не знал языка, а в лагере были одни только слухи. Немцы готовились к выводу войск из страны, и об этом знали все. Некоторые группы andartes пытались им в этом помешать, другие, наоборот, спали и видели, чтобы они ушли. Естественно, с обеих сторон были элементы блефа. Расставлялись ловушки. И события, в которых я участвовал, вероятнее всего, были частью всей этой игры…

— Эберхардт, оберфельдкоммандант оберлейтенант Хайнрих Эберхардт, если именовать его полным титулом, нес ответственность за все самое худшее. Там были определенные чисто военные цели, ну, скажем, для того, чтобы обеспечить вывод войск, но ближе к концу даже и этого предлога у него не осталось. Ни цели, ни реальных задач, одна только бессмысленная жестокость, казнь египетская гневом и яростью. Печать вепря, вот что я во всем этом тогда увидел…

— Нет. О Фиелле я больше ничего сказать не могу — больше того, что уже сказал. Имя это она взяла себе в качестве пот de guerre [210]. По-настоящему ее звали Анастасия Коста, хотя я об этом узнал только после войны. Именно ее стрела и нашла его, фигурально выражаясь, совсем как в мифе, где Аталанта первой ранила зверя…

— А как еще можно было написать об исчезновении? Как? О событиях, которые не оставляют по себе никакого следа, о существах, после которых на земле не остается отпечатков? Существуют земли, которые никого в себя не впускают и ничего не записывают на своей поверхности. Есть такие места. Если поэма становится, как вы изволите выражаться, «таинственной» после того, как мы попадаем в пещеру, — ну что ж, значит, должна существовать некая тайна, которую нам еще предстоит разгадать. Впрочем, дело, конечно, не в этом. То, что происходит, должно оставаться невидимым. Некоторые события только и могут иметь место в подобной темноте. Я пытался выступить в роли свидетеля того, чего сам видеть не мог. Того, что невозможно увидеть…

— Нет, не вполне. Действительно, первое, что я увидел, когда очнулся, было ее лицо, но как образ я начал воспринимать его только после атаки. Там были такие вспышки, ну, понимаете, как будто прорехи в плотном дыму. И Фиеллу из «Die Keilerjagd» я запомнил именно по одной из таких вспышек. Но и тела убитых партизан я видел точно так же. Они свисали с ветвей дерева. Мгновенная картинка — и все. Похоже на гротескную этакую минору. Этот образ превратится потом в картину смерти сыновей Фестия на высотах Аракинфа. А последний образ был — вход в расселину. Позади деревни был такой разлом в скале, и вокруг него — солдаты. А дальний конец этого разлома выводил к Котлу и к пещере. Я, конечно, уже успел пройти по этой расселине, но в бессознательном состоянии. И в следующий раз увидел ее только через полтора года, в совершенно другой ситуации. Тогда уже охотниками стали мы сами. А Эберхардт — дичью…

— Да, своими собственными глазами. Вас интересует — как именно?

— Да.

— Конечно, это варварство, но в деревнях вокруг того города, в котором я провел детство, подобная практика была делом обычным. Не думаю, что горные греческие деревни в этом смысле не похожи на наши. Крестьяне говорят, что, если не сделать этого, пока кабан жив, мясо потом будет вонючее. Но для детей, а в особенности для детей еврейских, предприятие это, конечно, из ряда вон выходящее по своей притягательности: кровь, смерть, ножи. И вероятно, определенные сексуальные коннотации. Это ведь все-таки гениталии. Да и в том, что это именно свинья, тоже есть привкус возбуждения от того, что переступаешь дозволенные пределы. Я-то сам никогда не принимал в этом участия, даже в качестве зрителя, но вот она наверняка видела, как это делается, не раз и не два. Еще в детстве.