Стерегущие дом

Так или иначе, я проснулась — и явно без надежды заснуть снова, а потому решила ехать домой. Я разбудила портье и коридорного, чтобы вывели мне из гаража машину. Я торопилась и нервничала. Только когда я села за руль, у меня отлегло от сердца, и я погнала машину прочь из города, не обращая внимания на светофоры в столь ранний час. В машине было холодно, и я включила печку. Ее негромкий монотонный гул насторожил меня: как бы не заснуть — я всегда боюсь заснуть, если еду одна. На всякий случай я включила радио. Передавали обычную утреннюю программу: церковные гимны, вчерашний курс акций на бирже. Вскоре я выехала из города, и передо мной не осталось ничего, кроме пустого шоссе, убегающего от света моих фар. Было еще темно. Я совершенно не представляла себе, который час, — не догадалась посмотреть перед отъездом. Часы в машине вечно стояли. Мои ручные тоже не шли, забыла завести. Вероятно, было часа четыре — весна еще только начиналась, и светало довольно поздно. По дороге попадались фермы, в домах кое-где светились окна — два-три сонных огонька; время от времени, когда дом стоял возле самой дороги, до меня сквозь приоткрытое окошко доносился запах жареного. Но вот дома остались позади и шоссе повернуло прямо на юг по безлюдным лесистым местам. Ни души на дороге, ни огонька вокруг — лишь полоса бетона да лес по сторонам. Больше ничего. Только черное предрассветное небо, два острых луча моих фар, приветливое свечение щитка и вибрация мощного мотора, чуть напряженная, когда я, не сбавляя скорости, взлетала на подъем.

Я люблю ездить одна в ночное время. Все, что видишь, доходит до самой души — это во многом сродни опьянению. Мир предстает предельно завершенным во всей своей безбрежной и величественной ясности. Я становлюсь необоримой, я по ту сторону жизни и смерти. Под шорох колес я способна любить человечество, как никогда. Меня осеняют высокие и туманные помыслы, и трепет могучих жизненных сил объемлет меня. В такие минуты я полна решимости завести себе десяток детей и жить вечно. Это кажется возможным.

Я ехала очень быстро. Ни для кого не секрет, что автодорожная инспекция в три часа кончает работу и не появляется до семи. Я неслась на огромной скорости. Подъемы становились все круче, и мне приходилось поддавать газу, чтобы не сбавлять ход, — начинался перевал через горную гряду, отделяющую Грейт-Сентрал-Валли от более скромной долины Провиденс. Той самой реки Провиденс, что видна с веранды нашего дома, — той, вдоль которой шел первый Уильям Хауленд, ища место, где бы обосноваться; той реки, что названа именем его матери. Мне не верилось, что я сумела добраться сюда так быстро. Я замедлила ход, открыла окно и выглянула наружу. Сосновые рощи, ровные ряды деревьев, аккуратные заборы, дорога для вывозки леса. Я еще сбавила ход, прочла надпись на маленьком указателе: «Истмен-Холси», — позади три четверти пути.

Я закрыла окно — неужели я отмахала такое расстояние? Надо все-таки следить за спидометром. Джон задаст мне перцу, если узнает.

И несмотря на это, я опять прибавила скорость. Миновала гористые места и плавно пронеслась по ровной прямой дороге через Мэдисон-Сити. Здание муниципалитета, — четыре зажженных фонаря по углам. Почта, — уличные фонари перед нею разбиты. Контора Джона, — пусто, закрытые ставни. (Интересно, что там поделывает в темноте дубовая конторка под своей крышкой на роликах; стоит, покачивается на несоразмерно тонких ножках…) Возле кафе «Цып-цып» я потревожила стаю дворняг, они рылись в мусорных ведрах. Собаки с лаем понеслись вдогонку за летящей тенью, отстали. Вот окраина, вот «Мотель Джо» — двери заперты, в окнах темно, только цепочка неярких огней на месте, отведенном для стоянки машин. И тут замолчало радио. Неожиданно, неизвестно почему оборвался звук. Никаких атмосферных помех не было. Лампы горели как прежде, я нажимала по очереди все кнопки, крутила ручки настройки — ничего. Такого еще не случалось — машина была совсем новая; ужасно досадно.

Мне не нравится ездить одной без радио. То, что до сих пор приятно щекотало нервы, становится жутковатым. Темнота, только что полная привычной, бездумной болтовни мотора, смыкается вокруг тебя, и теперь уже ее наполняют чуждые тебе звуки ночи. Звуки пустынной земли, пустынных дорог, тоскливые и слегка пугающие. Хорошо еще, что я уже почти дома, что вот-вот рассветет. Уже чуть побледнело небо. По всему видно, что день будет пасмурный, во всяком случае пока не поднимутся и не растают на солнце низинные туманы. Я доехала до поворота у Течерова ручья и замедлила ход. Еще не больше мили — и за вторым поворотом я увижу наш дом. Небо засеребрилось, словно рыбья чешуя. Дикие азалии уже в цвету. Сколько их, как это я раньше не замечала. Влажный, сладкий аромат заструился сквозь неплотно закрытое окно. Дорога вся мокрая, это от тумана. На одном повороте я почувствовала, как машину заносит в сторону. Поехала медленней. В долине часто бывают туманы, а в горах в это время их нет — там сухо, высоко. Дорога изогнулась в сторону наших пастбищ за оградой из колючей проволоки, оплетенной еще не распустившимся шиповником с тугими розовыми бутонами. Вот наконец последний поворот; я взглянула на бугор, в сторону дома. Неизвестно откуда взялась у меня эта мысль, что его там не будет, что он исчез, словно призрак. (Черт бы побрал это радио, подумала я.) Нет, конечно же, он тут. Неясный, смазанный туманом, но стоит на своем месте, как простоял уже полтораста лет. Какой громадиной он выглядит при таком освещении — огромный, пустынный. Поля у его подножия поглотил туман, и чудится, будто он парит над землей, в точности как волшебный замок из детской сказки.

Я свернула на аллею, утопающую в кустах азалий, посаженных Джоном. (Когда это было? Неужели всего шесть лет назад?) Здесь азалия еще не зацвела в полную силу, влажные листья отливали чернью в тумане. Я прибавила газу, затенькал гравий, отлетая от колес; я наконец доехала — передо мной, родной, надежный, знакомый до последней травинки, лежал наш двор. Вот мотокосилка, забытая кем-то, оставленная под открытым небом на всю ночь. Вот грабли у стены, велосипед. Пустые бельевые веревки обтрепались, лохмотки шевелятся на ветру.

В этот миг заговорило радио. Очень громко. С минуту я слушала, потом выключила его. Пока я шла к черному крыльцу, вытаскивая из сумочки ключ, пожимаясь от утренней прохлады, у меня зародилась догадка. И чем дольше я думала, тем больше она превращалась в уверенность. Мне была послана весть. Нечто пронеслось совсем рядом — на беду ли, на радость, не знаю. Ибо я осталась глуха.

Я мчалась одна сквозь ночь, и что-то неведомое летело подле меня. Все завершилось благополучно. Пустые дороги уберегли меня от аварии, почти неминуемой при подобной скорости, а собственная душевная глухота помешала откликнуться на неведомый призыв.

Я вошла в дом и плотно закрыла за собою дверь.

Знаете, как это бывает, когда живешь там, где прошла вся жизнь, где всегда жила твоя семья, твой род. Ты привыкаешь видеть окружающее не только в пространстве, но и во времени. Когда я гляжу на речку Провиденс, я вижу не просто мутно-желтую речушку, которая взбухает и выходит из берегов по весне и несет свой ил на заливные хлопковые поля. Я вижу, как бредет наудачу мой предок Уильям Хауленд, недавний солдат, ищет, где бы поселиться. Вижу, как он продирается сквозь заросли тростника, шагает по болотам, человек с худым и простоватым лицом, как на портрете в моей столовой… Я не могу, взглянув на гриву, торчащую на востоке, увидеть лишь зеленую глубь густых лесов. Я вижу больше. Я вижу своего родича Эзру Хауленда с пулей в животе после битвы на Тимовой переправе во время Гражданской войны — в каких-нибудь пятнадцати милях отсюда, но он сумел добраться лишь до вершины гривы, не дальше. Говорят, все пятнадцать миль за ним тянулся кровавый след. А тут, уже завидев родной дом, он сполз с коня и умер. Мать, тетка и сестра — они оставались одни в целом доме — увидели, как кружат над ним ястребы и сарычи, пошли сами на то место и нашли его… Даже въезжая в Мэдисон-Сити, я вижу не просто захолустный городок, где по канавам слоняются облезлые дворняги. Я вижу его в те дни, когда разбойничья шайка Уиттикеров — все шестеро братьев — поставила на речном причале свою лодку и пошла в город грабить и убивать. Потом Уиттикеры двинулись дальше, к побережью залива и забрали с собой дочку хозяина извозчичьего двора. Люди болтали, будто ее и не думали похищать насильно, она навязалась сама, и, стало быть, сама виновата, что о ней не было больше ни слуху ни духу, а только далеко за болотами, к югу от города, нашли человеческий скелет — говорят, ее останки…