Мужчина, который забыл свою жену

— …А потом Таника стояла перед всем классом и рассказывала, как история гибели её отца был искажена средствами массовой информации, и ты бы видела её, Мэдди, — я так гордился ею. Она произнесла страстную речь, говорила, что ложь — это как рак; что ложь нельзя оставлять без внимания, потому что она может поглотить и уничтожить тебя, и именно поэтому необходимо изучать историю — неправильно понятое прошлое приведет вас к неправильному будущему. А ещё она написала в «Саут Лондон пресс» и потребовала опубликовать статью с правдивой информацией о её отце, и весь класс ей восторженно аплодировал, а она взволнованно кричала, что намерена «уничтожить ложь».«Мы с мистером Воганом уничтожим ложь, — повторяла она под бурные аплодисменты. — И я знаю, что мой папа сейчас смотрит с небес и говорит спасибо».

— Выходит, ты и это вспомнил, — с нежной улыбкой произнесла Мэдди.

— Вспомнил — что?

— Как тебе нравилось быть учителем. В былые времена ты частенько рассказывал мне о школьных делах с такой же страстью. И я очень любила это в тебе…

А потом Мэдди поднялась к себе в комнату, повесила мокрое полотенце сушиться. В пабе оставалась ещё пара свободных комнат, и самую дешевую занял я.

Она чмокнула меня в щеку, пожелала спокойной ночи, и тяжёлая деревянная дверь закрылась за нею. Прошел час, а я всё ворочался с боку на бок. Отвык засыпать в таком благостном расположении духа.

Ни один из нас не произнес это вслух, но произошло нечто крайне важное. Мы простили друг друга. Я осознавал, каким рискованным выдался этот длинный день — перелёт, безумная гонка по шоссе, — но на самом деле я больше всего боялся, что она разозлится, решив, будто я выслеживал её, как сумасшедший извращенец. Но она удивилась и обрадовалась мне. На такую удачу я даже не надеялся. А когда я уже засыпал, дверь тихонько приоткрылась и Мэдди прошептала:

— Подвинься, — и юркнула ко мне в кровать.

Я хотел было вскочить, обнять её, но что-то подсказало, что она предпочитает, чтобы я просто освободил ей место и позаботился, чтобы моей бывшей жене хватило одеяла. Или, может, просто жене? Не знаю.

— Тебе удобно?

— Угу всё хорошо. Прости, если разбудила.

— Нет, я не спал. Откуда ты узнала, в какой я комнате?

— А я и не знала — сначала вломилась в комнату напротив. Чуть не залезла в постель к тому жирному немцу, помнишь, сидел в баре.

— Это могло быть интересно…

— Да ладно, ты разыскал меня на западе Ирландии. Не думаю, что поиски нужной двери сложнее подвига чтения чужих мыслей, который ты совершил сегодня. — Она положила голову мне на плечо и вздохнула, всё ещё удивляясь: — Надо же, ты догадался, что я здесь! Просто догадался!

А потом мы молчали, просто тихо лежали рядом, и я обнимал её, и её тело прижималось к моему. Я помнил множество вещей, о которых ни за что бы не вспомнил до своей амнезии. Я помнил её любимое место на свете. Помнил, что она любит плавать, но вечно забывает тёплую одежду. Помнил, что бутерброды с колбасками, которые мы ели на этом идеальном пляже, были лучшей едой на свете.

А ещё я помнил пароль её почты и мог проверить, на какой рейс она взяла билет и где заказала гостиницу, — но, полагаю, сейчас был не самый подходящий момент об этом сообщать.

Глава 22

Если какому-нибудь историку придётся определять самую нижнюю точку в графике нашей совместной жизни, это будет, вероятнее всего, 13 февраля, за восемь месяцев до моей внезапной амнезии. В тот вечер я поздно вернулся домой и обнаружил, что Мэдди всё-таки выполнила свою угрозу сменить замки на входной двери. Она не отвечала ни на телефонные звонки, ни на стук, делая вид, что её нет дома, и я в гневе треснул кулаком и случайно разбил стекло. В итоге пришлось добираться до больницы, где мне наложили несколько швов, количество которых обычно было пропорционально чувству несправедливости, переполнявшему меня всякий раз, когда я вспоминал этот эпизод. В моём представлении кровь на рукаве — дело рук Мэдди; шрам на руке — следы от раны, которую она нанесла мне, выставив из собственного дома.

Назавтра весь мир праздновал День святого Валентина, витрины магазинов были завалены гигантскими розовыми сердечками и открытками. А у меня на руке красовалась повязка с расплывающимися кровавыми пятнами (может, я и перестарался с краской, но мне требовались доказательства). Несколько недель мы с Мэдди не разговаривали, а потом я подал на развод.

Воспоминание об этом недостойном уходе из семьи не было совсем свежим, оно появилось несколько недель назад, когда я спросил Гэри о происхождении шрама на моей левой руке. Линда заметила, что он перерезает «линию сердца» на ладони.

— Это означает трудности в отношениях…

— Знаю, Линда, — это шрам в память о той ночи, когда наш брак окончательно развалился.

— Я к тому, что ты мог предугадать возможность разрыва, взглянув на линии ладони.

— Да, только ладонь моя была замотана окровавленным бинтом, потому что я расколотил стекло. Мэдди тогда сменила замки в доме.

И вот сегодня утром, когда я лежал в постели с Мадлен в старинной деревенской гостинице в Западном Корке, это воспоминание посетило меня вновь. Из паба донесся звон разбитого стекла, и трагический эпизод мгновенно возник в сознании, хотя именно сейчас оказался совсем некстати. Мэдди пошевелилась, и я порадовался, что шум всё-таки не разбудил её.

Проснувшись, я с минуту не мог сообразить, где нахожусь, — очень похоже на то, как я вообще чувствовал себя, потеряв память. А потом нахлынула волна буйной радости, когда я припомнил, как Мэдди прокралась ко мне накануне и свернулась клубочком у меня под боком. И вот она всё ещё здесь, тихонько поёрзывает, укладывая голову в Специально-для-Мадлен выемку на моём плече, как частенько делала в предыдущей жизни.

Мы не занимались сексом ночью. Искушение предпринять попытки в этом направлении было велико, но мне не давали покоя рассказы Мэдди об откровениях её матушки накануне. Мне бы не хотелось, чтобы в будущем Мадлен рассказывала нашим детям, что я был «сексуальным эгоистом». Я нежно перебирал её волосы, пока она засыпала, но сейчас никак не мог выбросить из головы воспоминания о 13 февраля. Я вновь переживал жуткое унижение, испытанное там, на пороге собственного дома, когда я требовал, потом умолял, потом кричал в щель почтового ящика, чтобы меня впустили. Она как будто взяла и отобрала у меня всю жизнь; похитила всё, чем я был на протяжении двух десятилетий.

Я больше не ласкал волосы Мадлен. Её голова на моём плече показалась очень тяжелой, и я отодвинулся. Она сменила замки в доме, где я жил со своими детьми! Я не изменял ей, не бил; она просто не захотела, чтобы я там жил, и сменила замки. Разве это не чудовищный поступок?

Мадлен тихонько пошевелилась, не просыпаясь, и потянула на себя одеяло. Я чувствовал, как вскипает раздражение. Долго подавляемый гнев рвется наружу, как только подумаю о несправедливости, совершенной по отношению ко мне. Я выбрался из постели, решив спуститься вниз и позавтракать в одиночестве, но она перекатилась на спину, приоткрыла глаза и сонно улыбнулась мне.

— Кажется, я в твоей спальне… — игриво протянула она.

— Угу, — пробурчал я, отводя глаза, якобы разглядывая чайник на прикроватной тумбочке.

— Почему ты не ложишься?

— Да так, решил вот приготовить чаю.

И потащил чайник к раковине, неловко грохнув им прямо об кран.

— Всё в порядке?

— Нормально, — отозвался я. — Этот чертов чайник не помещается в раковину. И как они предполагали им пользоваться? Идиотизм!

— Можно наполнить из чашки. Или налить под краном в ванной.

Мэдди села в кровати, и я заметил, что она опять начала носить мои футболки, а это, как известно, важный знак в сложной символике семейной дипломатии.

Я грохотал чашками и блюдцами и с яростью разрывал упаковки чайных пакетиков. Я предложил Мэдди чаю, и она, сделав глоток, сказала, как чудесно, когда тебе подают чай в постель. Ответной улыбки у меня не получилось, и я проворчал, что терпеть не могу эти крошечные пакетики стерилизованного молока. Пришло время озвучить моё возмущение её поступком. Я понимал, что могу всё разрушить, но не в силах был дальше сдерживать гнев. Я покосился на неё — как она удобно устроилась в подушках, едва заметные вмятинки на нежной светлой коже. Она ответила мне лукавой улыбкой и вдруг стянула с себя футболку — полностью обнаженная женщина посреди мягкой белоснежной постели.