Мадрапур

– Вы так считаете? – говорит она, поднимая брови.

Но тут же она, похоже, спохватывается, что так опрометчиво выдала свои затаенные мысли, потому что моргает, краснеет и, быстро поднявшись, исчезает в galley. Я поворачиваю – ценой большого усилия – голову и провожаю ее глазами, испытывая, как всегда, когда она удаляется от меня, мучительное ощущение холода.

Я обвожу взглядом круг. Хотя я чувствую, что меня теперь отделяет от моих спутников своего рода дистанция, жгучий интерес, с каким я наблюдаю за их жизнью, отнюдь не пропал. К нему даже примешивается сейчас какая-то жадность, как будто само зрелище их жизненной силы, их пререканий, их любовных коллизий – уже это одно наполняет мои жилы кровью, которую я потерял.

К некоторым из них я раньше испытывал враждебность. Теперь с этим покончено. И с моральными оценками тоже. Ах, мораль, мораль! Как ее следует остерегаться! Мораль – это лучший способ, придуманный для того, чтобы ничего не пытаться понять в человеческой натуре.

Взять, например, мадам Эдмонд. Вот она, справа от меня, это великолепное животное в образе человека; от ее могучих форм едва не лопается зеленое платье с черными разводами. Так вот, несмотря на ее ужасное ремесло, я нахожу ее все более симпатичной, а страсть к Робби – просто трогательной. Поначалу она не проявляла к нему интереса – возможно, потому, что после Мишу он более всех в самолете походит на юную девушку. Теперь же она ни на миг не отводит от него своего ярко-синего взгляда, и кажется, что она вот-вот потащит его в туристический класс, сорвет с него брюки и изнасилует. Но я уверен, что тут не только одно вожделение, она начинает его любить – грубо, яростно, бесповоротно. А он, наш чуткий, деликатный Робби, весь в изысках утонченной культуры, которыми он раньше пытался оправдать свой гомосексуализм, – он заворожен и, несмотря на самовлюбленность, будто втянут ею, этой примитивной и для него парадоксальным образом извращенной любовью, и мало-помалу начинает соскальзывать в ее объятья.

К моему величайшему удивлению, Бушуа поднимает веки. Его черный глаз, поначалу замутненный, постепенно оживляется, и правая рука, за минуту до этого лежавшая скорчившись на одеяле, пускается – нерешительно, ощупью – в долгое путешествие к карману куртки. Не без труда он вытаскивает оттуда колоду карт. По его изможденному лицу разливается довольное выражение, щеки слегка розовеют, и, повернувшись вправо, он говорит Пако невероятно слабым голосом:

– Не сыграть ли… нам… в покер?

– Тебе лучше, Эмиль? – говорит Пако, и его череп под воздействием нелепой надежды мгновенно становится красным, а круглые глаза вылезают из орбит.

– Достаточно для того… чтобы сыграть… в покер, – отвечает Бушуа едва слышным, прерывающимся голосом, который доносится словно откуда-то издалека.

Все разговоры в круге замирают. Мы даже дышим теперь с осторожностью, таким ненадежным, готовым в любой миг оборваться кажется нам этот голос.

– Но ты ведь знаешь, что я не люблю покер, Эмиль, – смущенно говорит Пако. – К тому же мне не везет. Я всегда проигрываю.

– Ты проигрываешь… потому что ты… плохо играешь, – говорит Бушуа.

– Я не умею блефовать и обманывать, – говорит Пако, все такой же пунцовый, пытаясь – что не слишком ему удается – изобразить жизнерадостность.

– Если не считать… твоей… частной жизни, – говорит Бушуа.

Молчание. Мы смотрим на Бушуа, ошеломленные такой злопамятностью, которую он, кажется, готов унести с собою в могилу. Пако стоически молчит, сжав в своей руке руку Мишу.

– Какая же вы дрянь, – говорит Мишу, не глядя на Бушуа и с таким видом, как будто ее замечание адресовано всем взрослым на свете.

Снова наступает молчание, и Бушуа говорит усталым голосом, в котором, однако, сквозит нетерпение:

– Ну так как же?

– Но у нас ведь нет денег! – восклицает Пако. Становясь от смущения словоохотливым, он продолжает: – Странно, у меня такое впечатление, будто я голый, когда я не чувствую своего бумажника во внутреннем кармане пиджака. Да, просто голый. И как бы поточнее сказать? – он ищет слово, – ущербный в своей мужской потенции.

– Как интересно! – говорит Робби. – Вы хотите сказать, что прикосновение бумажника к вашей груди дает вам ощущение, что вы мужчина?

– Совершенно точно, – говорит Пако с явным облегчением оттого, что он правильно понят.

Робби мелодично смеется.

– Как это странно! Ведь такое ощущение должно было бы, скорее, возникать, когда вы чувствуете тяжесть тестикул у себя в трусах!

– Котик! – восклицает мадам Эдмонд, которая, влюбившись, стала стыдливой.

– Мсье Пако, – говорит вдруг Христопулос, сверкая черным глазом и плотоядно облизывая под пышными усами губу, – нет никакой необходимости иметь при себе банкноты, чтобы играть в покер. Вы берете первый попавшийся клочок бумаги, пишете на нем «Чек на 1000 долларов» и ставите свою подпись.

– Мадемуазель, у вас есть бумага? – спрашивает Пако у бортпроводницы, которая в эту минуту возвращается из galley.

– Нет, мсье, – отзывается бортпроводница.

– У кого есть бумага? – говорит Пако, стараясь придать своему лицу веселое выражение и обводя круг глазами.

Никто, по-видимому, бумагой не запасся, за исключением разве что Карамана, у которого в портфеле среди всяких папок, я это видел, лежит чистый блокнот. Но Караман, полуприкрыв глаза и приподняв губу, даже не шелохнулся – то ли он вообще скуповат и не дает ничего взаймы, то ли не любит (как, впрочем, и я), когда играют на деньги.

– Но ведь тут годится любая бумага, – говорит с воодушевлением Христопулос, делая округлый восторженный жест своей короткой рукой. – Мадемуазель, нет ли среди ваших запасов туалетной бумаги? В пачках. Не в рулонах.

– Полагаю, что есть, – говорит бортпроводница и направляется в galley.

Пако начинает смеяться с веселым и вместе с тем смущенным видом, и даже Бушуа улыбается, но, так как у него на лице осталось совсем мало кожи, да и та воскового цвета, его улыбка только зловеще обозначает рисунок челюстных костей. Удовольствие, которое он испытывает, предвкушая карточную партию – вероятно, последнюю в его жизни, – вызывает у меня ужас.

Бортпроводница возвращается из galley и с бесстрастным лицом протягивает Пако пачку туалетной бумаги.

– Вы собираетесь на это играть? – цедит сквозь зубы миссис Банистер.

– My dear, – говорит миссис Бойд, – don't talk to these men! [28]

– Меня вынуждают к этому наши обстоятельства, – говорит Пако. – Ну, так что же я теперь должен делать? – спрашивает он и вынимает из кармана шариковую ручку.

– Мадемуазель, – с масляной вежливостью обращается Христопулос к Мишу, – не окажете ли вы любезность позволить мне сесть рядом с мсье Пако?

– Пожалуйста, Мишу, – просит Пако.

– «Пожалуйста, Мишу», – передразнивает Мишу, сердито глядя на него из-под свисающей на глаза прядки и не скрывая своего недовольства. – Вообще-то, – добавляет она с чисто детской досадой, пересаживаясь в кресло, которое раньше занимал индус, и в гневе роняя свой полицейский роман (а заодно и фотографию Майка, уголок которой она во время чтения основательно изжевала), – мне было вовсе не плохо и возле того, с кем я сидела!

– Но это совсем ненадолго, мой ангелочек, – говорит Пако, тронутый и в то же время обеспокоенный мини-сценой, которую ему закатили.

– И вовсе я не ваш ангелочек, пузан вы этакий, – говорит Мишу, и по ее тону можно ожидать, что сейчас она покажет ему язык. Но она утыкается носом и свисающими на лоб волосами в книгу, сует в зубы уголок фотографии Майка и умолкает.

– Если позволите, мсье Пако, – говорит Христопулос, наклоняясь к нему, и Пако поспешно отшатывается, задерживая дыхание, – вы пишете на каждом листке «Чек на 1000 долларов», ставите дату и подпись.

– Нет, – говорит Пако, смеясь и бросая взгляд на Блаватского. – Не долларов! Это несолидно! Швейцарских франков или немецких марок! Сколько мне заготовить расписок?