Румянцевский сквер

— Досталось вам, Майя Константиновна, — посочувствовала Тамара Иосифовна. — Саша говорил, у вас непорядок с легкими. Вот что: у нас в поликлинике хороший пульманолог. Покажу-ка я вас ему.

— Да ничего, не беспокойтесь… Пока держусь с Божьей помощью… И худой живот, а хлеб жует… — Майя, необычно оживленная, перекрестила молодых, с силой сказала: — Да хранит вас Бог!

Первое время молодожены жили в квартире на Дрелевского, в комнатке дочерей, из которой младшую, Тату, переселили в большую комнату-гостиную. Однако вскоре выявилось неудобство, именно с Татой и связанное: девочка была поймана на подглядывании и подслушивании молодой семейной жизни. Лариса надрала уши плачущей сестре. Энергичная Тамара Иосифовна озаботилась подыскиванием квартиры для молодоженов, в чем и преуспела: у ее медсестры (Тамара Иосифовна служила окулистом в поликлинике) было полдома на окраине города, и в это скрипучее деревянное строение, за которым раскинулись пышные лопухи, и вселились Лариса с Сашей.

Тут они были счастливы. Утром за окном их светелки им пели малиновки. Стояло дивное бабье лето. По выходным молодожены уходили в недалекий лес, полный свежести, игры света и тени, соснового духа. Бродили, взявшись за руки, и летучая паутина касалась их лиц. Было легко и просто жить, самое время читать стихи.

Он читал нараспев:

Брэнгельских рощ

Прохладна тень,

Незыблем сон лесной;

Здесь тьма и лень,

Здесь полон день

Весной и тишиной…

— Как чудно! — Лариса смеялась от радости жизни. — Какой звон аллитерации!

И — тоже нараспев:

Если спросите — откуда

Эти сказки и легенды

С их лесным благоуханьем,

Влажной свежестью долины,

Голубым дымком вигвамов,

Шумом рек и водопадов…

Старые лиственницы благосклонно качали иглистые ветви над их головами, рыжая хвойная подстилка мягко стелилась под ноги — ах, если б вся дорога жизни была столь же податлива…

— Смотри, Акуля, какой роскошный белый гриб! Ну что же ты! — Она смеялась. — Не на меня смотри, а на гриб.

— Не хочу на гриб. — Опустившись на колени, Саша молитвенно обнял ее ноги. — Я люблю тебя.

18

Летом 54-го они сдали госэкзамены и были, как говорят, выпущены в самостоятельную жизнь. Ларису взяли в штат «Молодежки», в тот же отдел писем. Саша ожидал, что столкнется с препятствием, но оформление в гороно на должность школьного учителя математики произошло на удивление гладко.

Да и многое другое удивляло. Появилась повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», в которой сочувствие автора было явно отдано бедному художнику, предпочитавшему казенной идеологии лирические пейзажи. Что-то происходило в сельском хозяйстве: вместо обязательных, подметавших все подчистую заготовок вводилась система закупок. В комендатуре Саше вдруг сказали, что ежемесячные отметки — знак многолетнего ограничения прав — отменены.

Удивительное, странное наступило время. Оттепель!

— Авара му! — орали мальчишки на улицах. — Бродяга я!

Газеты призывали молодых в казахстанские степи, на целину.

И прошел по городу слух, что пересматриваются дела «врагов народа».

Уж совсем плоха стала Майя после Сашиной женитьбы и его переезда в окраинный домик среди лопухов. Застарелый лагерный кашель всю душу выматывал. И появилось в ее медкарточке грозное словцо «инфильтрат». Но когда Саша заявился с известием о пересмотре дел, у Майи словно слетела с потухших безучастных глаз мутная пелена. Чуть не весь 55-й год она продержалась на ногах — ходила по эмвэдэшным кабинетам, выстаивала в очередях, ожидала вестей из Ленинграда, куда велели переадресовать заявления.

— Мне уже все равно, — говорила Майя, и блеск в ее карих глазах разгорался. — Но Яшу пусть они мне отдадут. Пусть признают, что он ни в чем не виновен.

И вот в ноябре пришло коротенькое казенное извещение: «По вопросу реабилитации вашего мужа Акулинича Я. П. вам надлежит явиться в Ленинград по адресу…»

Легко сказать: «явиться в Ленинград». Где взять денег на поездку? И ведь не на два дня — хождение по инстанциям занимает недели, даже месяцы. Где там жить?

Это были, конечно, не их проблемы. Их заботой было выгонять из Ленинграда, тебя вывезут за государственный счет, — а обратно, уж если ты остался жив, изволь добираться сам.

Хорошо, что у Коганов большая родня. Списались с питерской племянницей Зиновия Лазаревича, и она, одинокая учительница музыки, чудом уцелевшая в блокаду, согласилась приютить Майю.

Саша поехал с матерью; у него с Нового года начинались в школе каникулы. Лариса провожала их на вокзале. Она была на шестом месяце. Беременность шла трудно, с осложнениями, — пришлось из окраинного домика перебраться обратно в родительскую квартиру, под заботливое крыло Тамары Иосифовны.

На вокзале Лариса вдруг расплакалась.

— Ну что ты, Ларочка, что ты! — встревожился Саша, обняв ее.

— Акуля, — проговорила она сквозь слезы, — у меня предчувствие… нас с тобой хотят разлучить…

Он принялся ее успокаивать, никто и никогда не разлучит, да и всего-то на две недели он уезжает…

— Прости, — сказала Лариса. — Сама не знаю, почему разнюнилась. Акуля, не забудь пойти к Андрееву.

Да как же можно забыть. Николай Романович Андреев, доцент Ленгосуниверситета, заинтересовался Сашиной статьей в «Вестнике МГУ» и вступил в переписку с ним. В одном из писем, состоящих из математических выкладок, Андреев спросил между прочим: «Почему бы вам не поступить к нам в аспирантуру?»

Ленинград обрушился на Сашу сырым оттепельным ветром с залива, вызванной им простудой и тревожащими душу воспоминаниями. От нахлынувших воспоминаний и Майя была сама не своя. Каждый день, проезжая по набережной, она смотрела из окна троллейбуса на ворота и торец длинного университетского корпуса. На Невском, у Казанского собора, устремляла тоскующий взгляд в теснину улицы Плеханова, прикрытую косо летящим снегом.

Саша съездил на Обводный канал, разыскал дом, в котором жил с бабушкой и из которого их увез в ссылку рыжеусый милиционер. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила толстощекая женщина с головой, по-деревенски повязанной платком в мелкий черный горох. Саша спросил про Докучаеву — до войны жила тут в комнате рядом с кухней…

— Нет таких, — отрубила женщина и захлопнула дверь.

Возле арки, ведущей во двор, Саша остановился, потрясенный внезапно вспыхнувшей в памяти картиной: весна сорок второго, он сидит, полуживой, вот на этой самой приступке, бабушка и другие женщины деревянными лопатами разгребают огромные блокадные сугробы, и вдруг из снега — человеческая рука…

Племянница Когана, Элеонора Михайловна, жила в коммуналке на 8-й линии Васильевского острова. Ее большая комната была перегорожена раздвигающейся фанерной стенкой. В блокаду тут вымерла вся ее семья — только она уцелела, и чудом уцелел, не сгорел в печке беккеровский рояль. Косоглазенькая, в круглых очках, Элеонора жила одиноко, работала в музшколе. К ней и домой приходили ученицы — из-за перегородки неслись гаммы и пьески для начинающих, прерываемые тихим голосом учительницы.

Саша простуженно кашлял, Майя тоже кашляла в платок. Элеонора, очень верившая в гомеопатию, принялась их лечить белыми горошинами из коробок с мудреными названиями. Саша осторожно подшучивал над ее увлечением.

— Напрасно смеетесь, Саша. — Элеонора указательным пальцем поправила очки на переносице. — Будущее безусловно за гомеопатией.