Училка

— Ладно, — на удивление покладисто ответил тот. — А опера правда мыльная.

— Потрясающая тема! Тамарин предложил нам потрясающую, сложнейшую тему, которая потянет не то что на курсовую работу, а на диссертацию. Сейчас мы только с вами ее правильно сформулируем… Допустим, так: «Роман Достоевского „Униженные и оскорбленные“ — мыльная ли опера и почему».

Кто-то недоверчиво засмеялся, Вероника спросила:

— Вы серьезно, Анна Леонидовна?

— Серьезнее некуда. Мы давайте с вами сочинение писать не будем, бесполезно. В Интернете вы этого не найдете, сами не справитесь, получите колы и двойки. Мне это неинтересно.

— Уровень успеваемости в школе… — встрял Тамарин.

Я отмахнулась:

— Дим, не нарывайся, сейчас вообще не про то разговор. Неинтересно мне читать ахинею, которую вы пишете, а вам бессмысленно ее писать. Мы поговорим в живую. Примет участие каждый. Говорящий, разумеется.

— Это вы нас сейчас оскорбляете? — Тамарин не мог успокоиться после того, как я сравнила его с великими злодеями мира, сидел все такой же красный и возбужденный. Нет. Неверно. Тамарин встрепенулся от неожиданного интеллектуального поворота нашего урока, оттого что я разговариваю с ним не как с врагом, а как с равным соперником по разуму, по крайней мере, это ему льстит, его вздергивает. Он не красный и перевозбужденный. Он разрумянился от волнения, удовольствия, растерянности.

— Я вас сейчас тормошу, чтобы вы не спали и не тухли, изучая, кем вы были в прошлой жизни — вампирами, трехглазыми монстрами или пожирателями трупов. Я вчера действительно просмотрела все сайты, где вам предлагают краткое содержание романа Достоевского. И заметила, что в расчет на уровень развития четырнадцатилетних подростков там на полях соответствующие ссылки. Можно посмотреть, как именно едят трупы людей и животных, можно еще что похлеще посмотреть, да, Чичерина? — окликнула я девочку, которая, расстегнув пуговки на блузке ниже лифчика, красного, расшитого черными или темно-синими цветочками, сидела и смотрела на красивого Егора, который довольно внимательно слушал меня, и старательно облизывала и облизывала губы, накрашенные липкой, несмывающейся помадой.

Может, я и несправедлива в своих мыслях. И глупая маленькая Чичерина не переходит по ссылкам, на которых старый дядька с обвислым брюхом сладострастно имеет двенадцатилетнюю девочку, названную в клипе «его дочерью». Я надеюсь, что это видеомонтаж. Даже меня кто-то заставляет думать — правда ли есть такая маленькая, худенькая девочка, всего года на три старше моей Настьки, которая сняла трусики и на камеру занимается отвратительным сексом с каким-то пожилым, давно потерявшим себя человеком.

Она, наша Чичерина, не виновата, что, честно открывая в Интернете «краткое содержание романа Достоевского», натыкается на картинки, даже описывать которые, например, моей маме я бы не стала. Мама никогда не прочитает уже моих книг, если я буду еще их писать, работая в школе, и мама никогда не увидит и не услышит того, что в открытую произносится и показывается сейчас. Все те, кто успел уйти из жизни до начала нового тысячелетия, остались в другом мире. Я убеждена и готова, как говорили в Древней Руси, дать руку на отсечение, что мои родители не знали, не видели и не хотели знать ничего о порнографии. Они любили друг друга, сильно, искренне, крайне редко ссорились, они любили нас с Андрюшкой, уделяли нам всё свободное время, они очень много работали, оба, у них были хорошие друзья, они были правильные, чистые, нормальные люди иной эпохи. Они читали Астафьева и Шукшина, выписывали «Новый мир» и «Науку и жизнь», спорили о романах Бондарева и Распутина и фильмах Германа, они загадочно уходили иногда в Консерваторию и приходили необычные, отстраненные, они пели с друзьями романсы и хорошие бардовские песни… Я не идеализирую ни своих родителей, ни то время. Но что греха таить — ни порнографии в открытом доступе, в любом виде, ни узаконенного мужеложества и настойчивых разговоров о нем, ни гей-культуры, ни вампиризма и трупоедения, как рода увлекательнейших приключений для глупых маленьких детей, предлагаемых современной субкультурой, в ту эпоху, когда я росла, а мои родители жили, любили, работали и растили детей, не было.

И ведь эти клипы, зазывные картинки, эпитетов к которым нет, они просто нечеловеческие, ставит конкретный человек. Человек, у которого, возможно, есть мать, которому бывает больно, который чего-то боится… Для меня это за гранью разума. И винить этих бедных детей, чье детство омрачено знакомством с самыми не то, что неприглядными, а омерзительными, тошнотворными сторонами человеческого общества, со всем его нездоровьем, душевным и физическим, со всеми больными грёзами, грязными фантазиями, — нельзя. Ведь я не виновата, что до поры до времени искренне верила в то, что когда-нибудь наступит коммунизм, отменят деньги, каждый будет работать на радость себе и пользу людям, прекратятся войны и болезни, Земля будет чистая, а жизнь счастливая для всех. Так и эти дети не виноваты, что растут, видя, слыша, чувствуя больные фантазии других людей. Можно думать, что мир — это трупоеды, групповой секс и семьи, состоящие из двух пап и зачатых в пробирке детей. И не просто так думать, а четко себе представлять, как выглядит пожирание гнилой плоти, извращенный половой акт и соитие двух мужчин. Чем напитаешь голову, чем ее наполнишь, то в ней и будет. Ни Чичерина, ни Семенова, ни даже Громовский не виноваты, что их детство отравлено. Они больны, им плохо. Их тошнит этими чужими фантазиями. Они заразны — и фантазии, и Громовский вместе с другими такими же пострадавшими детьми. Они заражены, облучены — как угодно. Им нужна помощь, а не порицание.

— Ан-Леонидна!

В классе раздался хохот. Я обернулась на доску.

Вспотевший Гриша оттирал пиджак от мела испачканной мелом рукой. Чем больше оттирал, тем больше пачкался. И все смеялись. Стоявшая рядом Настя хотела помочь, стала чистить Гришу губкой. А все хохотали. Я же прочитала, что написали дети. И тоже стала смеяться.

Все девочки перечислили три одинаковых имени, в разном порядке: «Наташа, Алеша, Катя», Гриша написал только одно — Имхотеп.

— Присаживайтесь на места. Гриша, Имхотеп — это египетский фараон. Фамилия героя романа — Ихменев, он русский человек. Две Насти и Даша, я даже не буду спрашивать, кто из вас знал три имени героев, и кто у кого списал. И не буду вас спрашивать, чего хотели и о чем страдали эти герои. Говорить на тему мыльная ли опера роман Достоевского можно, как я понимаю, с одним Тамариным, который… — я вопросительно посмотрела на мальчика, — читал роман? Или нет?

Тамарин неожиданно встал. Вот что значит увидеть в обормоте человека, но проявить это так, чтобы он не счел себя сильнее и не стал хамить еще больше.

— Или нет, — сказал он. — Краткое содержание до конца еле дочитал. И сделал соответствующий вывод. Мыльная опера. Он ее любил. Но любил еще одну, они обе любили его, потому что он был слабый и похож на ребенка. Бред какой-то. И еще какие-то там шаловливые старички…

— Поставила бы тебе сегодня, Тамарин, пятерку за активное участие в уроке, если бы ты не был так циничен. За цинизм не могу, извини.

Не уверена, что Тамарину нужна моя пятерка по литературе. Если снова не начнут учитывать общую успеваемость при поступлении в институт, чего так боятся многие, то мой предмет для некоторых — лишний. Как и масса других предметов. Его не нужно знать, его нужно сдать — это совершенно разные вещи. При нынешней системе аттестации два-три последних года в школе дети не учатся, они готовятся к механизированной проверке знаний. Для успешной сдачи тестов нужны не знания, не глубокое понимание предмета и уж точно не творческий подход, а навыки прохождения формальных тестов. Придумало это общество бухгалтеров, экономистов и маркетологов, общество, в котором науке и культуре отводится последнее место. А первое — материальному потреблению, бездумному, безудержному, бессмысленному.

— Так, пока роман не прочитали, обсудим хотя бы, что такое мыльная опера и почему Тамарин с таким презрением о ней говорит. А читать роман придется.