Как много в этом звуке

Нет-нет, я далек от того, чтобы упрекать его в невоспитанности, подозревать в чем-то низменном и недостойном, в том, что он находится на содержании у каких-то там органов, отвечающих за правильное направление мыслей граждан… Как я мог это допустить, если он был моим лучшим другом, остается им и поныне и поныне лучшая новогодняя открытка направляется ему? Я был уверен, что он просто хотел убедиться в моей искренности, в бескорыстности моих воззрений, устремлений, намерений. Он был несколько старше, и, наверно, ему было позволительно беспокоиться о нас, опекать, наставлять на путь истинный. Почему бы и нет?

Случай тот был настолько нелеп, неожидан, настолько не вписывался во все наши отношения, что я попросту вытряхнул его из головы, как ночной кошмар. Не отпечатался он во мне. Лишь иногда, вспоминая тот вечер, я ощущал смутное беспокойство, неуютность в душе. Но вскоре все проходило, во всяком случае, не возникало даже мыслей о каком-то специальном задании нашего лучшего друга. И, уж конечно, постепенный уход всех наших друзей я не связывал со странными наклонностями моего лучшего друга.

«С Новым годом, дорогой друг!» — прочитал я в очередной раз и решил, что начало получилось не столь уж и плохое, нормальное начало. А впрочем, почему начало? Здесь при желании можно увидеть и все поздравление. Короткое, сильное, мужское. Во всяком случае, я был бы счастлив получить от него такое же послание. Мне удалось удержаться от рискованных пожеланий, увильнуть от неуместных воспоминаний, от обязательств, выполнить которые невозможно…

А между тем, между тем не самих ли себя мы поздравляем, отправляя открытки по старым адресам? Не самих ли себя будоражим несбыточными мечтами о встречах, пронесшихся мимо удачах, упущенных победах, о друзьях, которых так хочется видеть величественными и непогрешимыми?..

А потом, уже поздним вечером, когда мы с Людой вышли подышать, а заодно и отправить открытки, снег уже не шел, и щербатый ряд фонарей нашей улицы казался как никогда праздничным и затаенно-торжественным, словно бы зажженным накануне невероятно счастливого события. Пока я прочищал занесенную снегом щель почтового ящика, Люда стояла рядом, перебирая открытки.

— А что, этого хмыря старого ты до сих пор поздравляешь? — Она помахала открыткой с позолоченной рыбкой.

— Почему ты так непочтительно?

— Да потому что хмырь — он и есть хмырь. — В ее голосе прозвучало легкое раздражение.

— Ты имеешь в виду…

— Господи! Да что можно иметь в виду, говоря о нем? Тупой, самовлюбленный, хамовитый.

— По-моему, к тебе он всегда относился… как бы это сказать… уважительно.

— И даже более того! — рассмеялась Люда. — В постельку звал.

— Что?!

— Да-да-да. В самом прямом и полном смысле слова. И весьма настойчиво. Чуть не силком тащил.

— Даже так? — проговорил я, растерянно глядя в черную щель железного ящика, куда только что провалился старик со своей рыбой.

— Он полагал, что я должна быть счастлива, услышав столь лестное предложение от столь значительного человека.

— А ты? — мертвым голосом спросил я.

— Я сказала, что значительных личностей мне вполне хватает на экране телевизора. Сказала, что не знаю, как проявляется их значительность в постели. Сказала, что должна вначале посоветоваться с тобой.

— Неплохо сказала… Если сказала. А он?

— Обиделся.

— И отстал?

— Ничуть. Что-то очень он в себе ценил. Не пожалеешь, говорит. Никто, говорит, еще не жалел.

— Ишь ты, — сказал я, но даже это невинное замечание далось мне нелегко. — Когда же он…

— А! — махнула Люда вязаной рукавичкой. — Стоило тебе отлучиться на минуту за бутылкой, за штопором, он успевал промычать, что его предложение остается в силе.

— Почему же не сказала тогда?

— Разрушить святую дружбу?! Ты что!

— Какое дерьмо! — вырвалось у меня. — Павиан облезлый.

— Боже! Что я слышу! Наконец-то ты заговорил нормальными человеческими словами! — рассмеялась Люда.

Оглянувшись на почтовый ящик, я ощутил исходящее от него нечто враждебное, гнетущее и поспешил свернуть за угол. Здесь, правда, не горели фонари, но зато стояли такие сосны, такие сосны… И было светло от снега. И мерцали в окнах разноцветные новогодние лампочки, отражаясь в высоких чистых сугробах.

Испанский гость

Будем считать, что это случилось ранним вечером.

Наталья Михайловна готовила нехитрый ужин из картошки и легкого салата, а Вадим Кузьмич за небольшим письменным столиком просматривал проявленные пленки. Танька сидела перед телевизором. Да, Танька. Так называли ее родители, скрывая любовь за напускной грубоватостью, а потом, по характеру, по неиссякающей страсти ко всевозможным проступкам, совершаемым исключительно из хулиганских побуждений, все-таки она была Танька. Ее невозможно было назвать Танюшей, Танюсенькой или другим изуродованным именем, призванным показать родительское обожание. Удостоверившись, что и на этот раз Зайцу удалось избежать волчьих зубов, Танька разжала побелевшие от напряжения пальцы и облегченно откинулась на спинку стула.

— Не съел, — выдохнула она обессиленно.

Раздался звонок. Первой к телефону подошла, да что там подошла — подбежала Танька. Встав на цыпочки, она взяла трубку и замерла от предчувствия чуда, которого ждала от каждого звонка, стука в дверь, от каждого письма, телеграммы, от пьяного соседа или позвякивающего железками сантехника.

— Алло! Кто это?!

— Серый Волк, — ответил густой воркующий голос.

— Добрый вечер, Серый Волк! Как поживаешь?

— Ничего, спасибо, — озадаченно проговорил голос. — А ты?

— И я, спасибо! Тебе что-нибудь нужно?

— Я бы хотел поговорить с твоим папой. Можно?

— А почему у тебя грустный голос?

— Хм… Не знаю… Устал, наверно.

— А откуда ты звонишь? Из леса? — Таньке хотелось продлить интересную беседу и она, услышав, что идет отец, заторопилась, успев задать еще несколько вопросов. — Тебе, наверно, негде ночевать? За тобой собаки гонятся? Ты хочешь у нас спасаться?

Вадим Кузьмич подошел, подождал, пока Танька выслушает ответы, взял трубку.

— Это Серый Волк, — сказала Танька. — Ему негде ночевать. Он хочет приехать к нам в гости.

— Гости — это хорошо, — кивнул Вадим Кузьмич. — Алло!

— Гражданин Анфертьев? Вас беспокоит дон Педро.

— Кто?! — присел от неожиданности Вадим Кузьмич. — Кто меня беспокоит? Педро?

— Дон Педро, — поправил собеседник.

— Слушаю вас, товарищ дон Педро. — Вадим Кузьмич начал робко улыбаться.

— Нечего меня слушать! — вдруг панибратски сказал неизвестный. — Ты лучше стол накрывай. Гость у тебя сегодня. Гость из Испании. Вовушка. Помнишь такого?

Да, это был Вовушка, давний, еще с институтских времен, приятель Анфертьева. Когда-то вся группа откровенно посмеивалась над его нескладностью, колхозными одежками и словечками, над его салом в тумбочке, скуповатостью, которая скорее шла от скудных достатков, нежели от истинной жадности. Надо же, Вадим Кузьмич начисто забыл девушек, мелькнувших на его пути, но помнил всех, за которыми безуспешно ухаживал Вовушка. Девушки были под стать ему самому — носили пиджаки с тяжелыми ватными плечиками, туфли на низких каблуках, волосы их были в мелких бараньих завитушках. Но они пренебрегали Вовушкиными страданиями, да и сами не прочь были присоединиться к шуточкам над ним — высокое понимание имели о себе.

Судьба жестоко отомстила этим недалеким существам. В наши дни они являют собой грузных торопящихся тётек с авоськами, набитыми подтаивающей рыбой, подвядшими овощами, подтекающими пакетами молока. По части моды те, давние девушки уже к пятому курсу наверстали упущенное, догнали и даже обогнали остальное человечество, но, право же, лучше бы они этого не делали.

В отличие от многих блестящих, остроумных, снисходительных красавцев, пользующихся успехом у красавиц всех курсов, вроде изысканного Вовчика Евграшкина, суматошного Марика Федорова или степенного Алика Козовского, Вовушка оказался силен в другом. Найдите этих красавцев сегодня, найдите! Вы увидите смирившихся с собственной незавидной участью любителей выпить и потрепаться о жизненных невзгодах, малой зарплате, женах, которые их не понимают, вы увидите людей в замусоленных галстуках, со вчерашней щетиной, седой уже щетиной на немолодых щеках. Найдите, и они обрадуются вам, потащат за угол, где в соседнем гастрономе есть у каждого из них знакомая продавщица винного отдела, которая дает им иногда бутылку в долг. Они обрадуются вам, потому что после второго стакана, заглядывая в глаза, смогут еще раз рассказать, почему у них все сложилось так неудачно. А еще они обрадуются, потому что теплятся в них воспоминания о славных годах, когда они были первыми, когда жестом могли поставить на место кого угодно, когда вся жизнь была впереди — и черт возьми! — до чего прекрасная жизнь была у них впереди!