От ЖЖизни к жизни

15 июля

Настолько ничего не происходит, и это так приятно соответствует тому, чего я ждал от летнего отдыха, что даже не о чем рассказать. Зато недавно мне предложили поучаствовать в работе над хорошей книгой: написать к ней несколько небольших текстов. И я их написал. Они посвящены предметам, с которыми связаны не только воспоминания, но и целые куски жизни. Сегодня перечитал эти тексты и понял, что хочу их вам показать.

Есть предметы, которые не выдержали испытания на необходимость и безвозвратно ушли из повседневной жизни именно на нашем веку, у нас на глазах. Какие-то ушли или уехали на дачи или антресоли, на чердаки или подвалы и ждут только ремонта или переезда, чтобы быть выброшенными. Какие-то перебрались на блошиные рынки, в коллекции или антикварные лавки. Какие-то просто исчезли. Но главное – они выпали из повседневной жизни. А когда-то служили нескольким поколениям. Исчезли же при нас… Хотя некоторые ещё служат.

Это всё вещи, при встрече с которыми я возвращаюсь в точные временные, пространственные и даже чувственные координаты своего детства… вплоть до запахов…

Как только вижу старую мясорубку, которая прикручивается винтом к столу, я тут же вспоминаю тесную кухню, треть которой занимал мой дедушка в майке с лямками, крутивший её рукоятку. Я заворожённо смотрел, как из отверстий выползали червяки фарша… Мне нравилось начало процесса: уже пара кусков мяса исчезла в мясорубке, уже вовсю слышны чавканье и хруст, но фарш ещё не полез из круглых дырочек…

И вот, из двух отверстий, полезло, ещё… ещё… И пошло-поехало!

А как страшно было глянуть сверху туда, где железные волны ножа перемалывают мясо! Всегда представлялся попавший туда палец.

Помню также, как мне в первый раз дали мясорубку покрутить. Помню гордость и взрослость ощущений… Ну и запах, конечно…

Когда вижу старую готовальню в чёрном плоском потёртом футляре, вспоминается, как я маленький просыпался ночью и видел маму, склонённую над чертежом при свете лампы, тоже согнутой над работой.

Блестящие, таинственные штучки, лежащие каждая в своём углублении в строго определённых позах, были страшно притягательны и запретны. Я, конечно, добирался до готовальни и, конечно, не мог уложить их обратно как надо. Футляр не закрывался, и я боялся возвращения родителей. Сломанный рейсфедер мне всё ещё снится…

Любая коробка, коробочка или железная банка из-под чая или конфет монпасье… да хоть шкатулочка, наполненная пуговицами, сразу же напоминают мне ту тоску, которая сопровождала процесс перебирания пуговиц. Когда все были заняты и никому до меня не было дела, мне давали коробку с пуговицами, и я их перебирал… Я знал каждую в лицо… Большую перламутровую, маленькие красные, откуда-то взявшуюся пуговицу от формы железнодорожника, много разных… И любимую пуговку в виде ракушки.

Хорошо, что вантузы почти совсем не изменились. Отличная вещь! При помощи вантуза здорово можно было играть в автомобиль. Вантуз превосходно исполнял роль ручки коробки передач.

Самым страшным предметом был обогреватель со спиралью и круглым отражателем. Он дьявольски притягательно и адски страшно светился в темноте ночью, направленный на мою кроватку. Это был первый предмет, который внятно осознавался как смертельно опасный, хотя о смерти я тогда и не подозревал.

Когда я в свои 32 года навсегда покидал родной город Кемерово, мне пришлось продавать бабушкину квартиру. Я расставался с городом и уезжал без сожаления… Но когда раз и навсегда выходил из квартиры, где прошло детство и почти всё отрочество, оставляя в ней чужих людей… Я увидел косяк дверного проёма, ведущего в маленькую спальню, а на косяке – чёрточки и циферки. Карандашные чёрточки и выдавленные шариковой ручкой. Это были отметки моего роста… Бабушка и дед их не закрасили, обкрашивали во время ремонтов. Я задохнулся, спускаясь три этажа по лестнице, по которой тысячи раз поднимался и спускался. Вдохнуть удалось уже только на улице.

21 июля

Целую неделю на Лазурном берегу стоит крайне переменчивая, но в целом плохая погода. Налетел пресловутый мистраль, холодный ветер с гор, который и в прошлом, и в позапрошлом году приблизительно в это время портил настроение отдыхающим и заставлял подсчитывать убытки владельцев приморских ресторанчиков и платных пляжей. Мистраль разогнал белоснежные яхты по бухтам и укромным якорным стоянкам, сдул загорающих и купающихся из прибоя, засыпал дорожки и улицы хвоей и шишками с огромных деревьев и задул огонь буйной июльской жизни Французской Ривьеры.

Неделю назад вода в море была градусов 26. Сегодня – 18 °C. Редкие смельчаки или те, кто решил, что дорого заплатил за дорогу и проживание, а стало быть, не могут терять ни одного дня, всё же купаются. Но их единицы… И никто: ни владельцы многопалубных яхт, ни те, кто вальяжно подъезжает к пляжам на «Роллс-Ройсах», ни те, кто предпочитает истерично кричащие спортивные суперкары, ни прилетевшие сюда на собственных самолётах – ничего не смогут с этим поделать. Они не смогут ни на градус изменить направление вечного ветра и ни на единый градус Цельсия повысить температуру воды.

Лет шесть тому назад я невероятно остро и при этом внятно почувствовал и осознал, сколь невесомо и хрупко рукотворное устройство жизни, в незыблемости которого мы часто уверены… Это случилось в начале февраля, на фестивале в Ницце. Тогда я впервые оказался на Лазурном берегу зимой. Сыграл пару спектаклей и решил съездить в Канны, чтобы зимним днём увидеть то, что привык видеть в разгар летней жизни.

Погода была отвратительная: косой холодный дождь смешивался с брызгами мощных тёмных волн, совершенно серых, а не лазурных, как летом. Знаменитая набережная Круазетт была безлюдна. Я смог простоять под дождём не больше десяти минут и совершенно вымок. За это время мимо меня проползла одна-единственная ржавая машина, грузовичок с какими-то ящиками и хламом в кузове. Даже не верилось, что здесь в июле – августе клубилась толпа нарядно одетых людей, одна за одной подъезжали дорогие или очень дорогие машины, а гостиницы, цены в которых зашкаливали, были переполнены до середины сентября включительно. Не верилось, что под июньским солнцем здесь снова всё оживёт. И роскошь, богатство и квинтэссенция всего того, что мы называем буржуазным, потечёт сюда со всех уголков Европы и остального мира.

Как же владельцы всех этих гостиниц, ресторанов, пляжей и прочих услуг прогнозируют свои летние прибыли, за счёт которых и проживут оставшийся год? Владельцы прекрасных вилл, которыми усеяны холмы над морем, убеждены, что, поскольку у них дома и земли, которые будут только дорожать, их капитал удачно пристроен. Авиакомпании, которые на летнее время планируют дополнительные рейсы на Ниццу, а также повышение тарифов в направлении Лазурного берега, тоже ведут свои расчёты. Множество людей продумывают свой отдых. Фирмы, предоставляющие в прокат автомобили, мотороллеры и всё, что можно предоставить в прокат, готовятся к летнему сезону… И все в чём-то уверены, все чего-то ждут, все на что-то рассчитывают…

Я стоял тогда февральским днём на Круазетт и вдруг подумал… точнее – почти увидел, что, если море возьмёт и отойдёт всего на сто пятьдесят – двести метров дальше от набережной – всё это кажущееся незыблемым великолепие превратится в бессмысленную и обесцененную недвижимость. Или наоборот – море метров на сто выйдет из своих привычных границ – и тогда вообще крах! А что такое сто – двести метров в масштабах планеты? И уж тем более Вселенной?.. Или климат местный изменится, и средняя температура понизится градуса на три – пять или наоборот. А что такое три градуса в тех же самых масштабах? И тогда все эти прекрасные пальмы, платаны, дивные цветы либо замёрзнут, либо высохнут… И прекрасные дворцы, и бесконечно дорогая недвижимость, и виноградники – всё то, что кормит и прославляет целые династии… Всё пойдёт прахом… Увидел я всё это тогда и очень, очень остро ощутил.