Поле костей. Искусство ратных дел

Мы разошлись восвояси. Капрал Мэнтл повел своих бойцов в казарму. Я закончил обход отделений, отправил людей спать и сам пошел лечь.

От последнего из пулеметных постов до корпуса «Эф», где я обитаю, всего несколько минут ходьбы. Это кирпичный полуотдельный дом в улочке, отлого идущей к окраинам. Открываешь переднюю дверь — и окунаешься в кошмар запущенности и уныния, в наитоскливейшую убогость, присущую мужскому общему жилью, — это закон природы, ненарушимый даже в зданиях исторических, старинных. А наше здание отнюдь не историческое — во всяком случае, покамест. Днем из окон видны загородные холмы — серые, каменистые, гороподобные; в другой же стороне, где доки, на которых сосредоточился сейчас немецкий «блиц», встают краны и фабричные трубы, а за ними воды устья раздаются вширь, сливаясь с морем — с «неведомой, соленой, чуждой глубью». В полумиле от корпуса «Эф» в двух-трех многоэтажных домах разместился весь штаб дивизии, кроме вспомогательных служб. В этом же нашем, по преимуществу жилом, районе разбросано несколько зданий университета, но университетским духом район от этого не проникся.

— И так теснота чертова, — сказал Бигз, когда я впервые явился в корпус «Эф». — А теперь прибавились вы, Дженкинс: еще одного едока сажать за наш рахитный стол, еще одному телу обмываться наверху в жестяной лоханке, которую здесь именуют ванной. Учтите, в ванной комнате не бриться — категорически verboten [14]. Вы, собственно, для какой сюда надобности вызваны?

Капитан с ленточками наград за первую мировую войну, лысый как колено, Бигз в молодости, возможно, и был красив на тяжеловато-классический лад — по крайней мере уж сам-то считал себя красивым. Теперь же погрузнел, щеки воспаленно-багровы, глаза испуганно-сердиты, большой нос повис грушеобразно, сложенные сердечком губы маленького рта размыкаются-смыкаются, точно резиновый клапан. Грудь, плечи, ягодицы Бигза чрезмерно мускулисты и придают ему вид циркового силача (даже силачки) или гиревика-профессионала, пришедшего развлечь своим номером очередь у билетной кассы. Голос у него грубый и вместе неуверенный, нетвердый, ибо Бигза, как и многих армейцев, мучает мания преследования, вечная боязнь, что начальство, как сатана из театрального люка, выскочит вдруг и обнаружит упущение. В гражданской жизни Бигз был спортивным организатором на приморском курорте. Сейчас он разводится с женой; процедура это хлопотная и дорогостоящая, как я не раз услышу от него.

— Я прикомандирован к отделу личного состава, — сказал я.

— Надолго?

— Не знаю.

— Интересно, как этому майору Уидмерпулу удалось выбить себе подсобника?

— Разрешение военного министерства.

— На что именно?

— На помощь в разборе накопившихся дел — военно-судебных и претензий в связи с реквизицией.

— А у меня разве не накопилось дел? — сказал Бигз. — Чертова прорва. Однако мне помощника не выделяют. Ну, я вам не завидую, Дженкинс. Собачья у вас будет жизнь. Уж будьте уверены. Уж имейте в виду. Во всей треклятой армии никого нет ниже второго лейтенанта. У рядовых есть права, у однозвездочника — никаких. А особенно в дивизионном штабе; причем майор Уидмерпул из аккуратистов-зануд. Он уже как-то и ко мне придрался, нашел процедуральные неправильности. Процедурист лютый.

И больше Бигз не выказывал интереса к этой теме, и впрямь малоинтересной. Достойна, правда, уважения напористость Уидмерпула: нужно быть неутомимым изобретателем работы ради самой работы, чтобы понадобился в отделе еще и помощник, но, даже если б человек и требовался, его все равно не добиться. А Уидмерпул добился. Присылка сверхштатного младшего офицера оказалась в какой-то мере дополнительно оправдана тем, что Прозеро, командир штабного взвода обороны, упал перед моим приездом с мотоцикла и сломал ногу. Пока он лежит в госпитале, я несу часть его обязанностей в дополнение к своим канцелярским.

— Вы убедитесь, что работы здесь у вас будет порядочно, — сказал мне Уидмерпул наутро после моего прибытия. — По горло работы. Будем засиживаться чуть не каждый вечер.

Он не преувеличивал. Предстояло подготовить несколько дел для военного суда, а одно уже вынесенное решение не соответствовало закону, как считал Уидмерпул. Солдат, в приступе безумия, напал на двух штатских; суд оправдал его. Уидмерпул затеял в связи с этим сложную переписку с военно-судебным ведомством. И не скоро закончишь все это, поскольку большую часть недели приходится проводить на учениях. Хоть я со школьной скамьи знаю Уидмерпула и судьба нас сталкивает с ним периодически — весьма, правда, нечасто — вот уже на протяжении двадцати с лишним лет, но, работая сейчас у него под началом, я открыл в нем сравнительно незнакомые стороны. Как в большинстве случаев бывает, взгляд снизу, из подчиненности, позволил яснее разглядеть натуру человека. Этот новый ракурс показал мне, например, как трудно с Уидмерпулом работать, особенно из-за его скрытности, порождаемой вечным страхом, почти маниакальным, что выполненная им работа может быть приписана другому. В то первое мое утро в штабе Уидмерпул пространно объяснял мне свои методы. Я вошел — он сидел уже за столом. Сняв очки, он принялся энергично их протирать с этаким сердечным, добродушно-армейским видом.

— Не надо извинений, — сказал он, не дав мне и рта раскрыть. — Ваш хозяин приходит утром на работу первым из штабистов, а уходит вечером последний, если не считать ночных дежурных. Хочу кое-что вам разъяснить до того, как пойду на утреннее совещание к начтыла. Прежде всего знайте, что я никогда не отказываюсь от направляемых ко мне дел — ни в армии, ни вне армии. Уходить от дел — всегда ошибка. И вас я не хотел бы поймать на этой ошибке — если, конечно, работу не навязывает вам противозаконно другая инстанция, чтобы затем заслугу выполнения приписать себе. Мой коллега в Округе, Фэрбразер, — большой любитель присваивать чужой труд. Неприятен мне Фэрбразер. Скользок чересчур. И притом постоянно жаждет поквитаться со мной за одно заседание совета директоров, в котором мы с ним как-то участвовали в Сити.

— Я когда-то был знаком с Фэрбразером.

— Я уже слышал. Вчера вечером вы упомянули об этом факте. Даже дважды, кажется.

— Виноват.

— Надеюсь, коль вы с ним знакомы, то не попадетесь на удочку его так называемого обаяния, когда вам в качестве моего представителя придется иметь с ним дело.

Как я узнал потом, вражда у них, возникшая давно, обострилась в самом начале войны, когда Санни Фэрбразер был начальником оперотдела штаба в территориальной бригаде, где служил тогда Уидмерпул. Теперь, как помощник полковника Педлара, нашего начтыла, Уидмерпул ведает личным составом и «внутренним управлением и хозяйством» — и здесь Фэрбразер, видимо, уже не однажды чинил Уидмерпулу препоны, особенно в таких делах, как переводы из части в часть, направление на курсы и дисциплинарные взыскания. К примеру, Фэрбразер затруднил Уидмерпулу препирательство с военно-судебным ведомством. Есть много способов, какими корпусной или окружной коллега по должности может ставить палки в колеса дивизионному штабисту. Штаб округа находится в одном из армейских казарменных кварталов, в дальней части города, и я поэтому с Фэрбразером не встречался еще ни разу — иногда только, случается, он позвонит Уидмерпулу, а того нет в кабинете, и беру трубку я, — так что наше былое знакомство остается в забвении. Трудно сказать, насколько соответствуют истине слова Уидмерпула о Фэрбразере. В голосе Фэрбразера по телефону никогда не уловишь раздражения, каким бы ярым ни был спор о толковании того или иного приказа. Эта спокойная манера — характерная черта фэрбразеровской тактики. В общем же междоусобный счет побед у них примерно равный.

— Ладно, Санни, ладно, — поскрипывая зубами, бормочет Уидмерпул в случае поражения.

— На сей раз вышло, как желал Кеннет, — учтиво формулирует свое поражение Фэрбразер.

Что до моих собственных тревожных надежд и желаний, то хотя они теперь скромны донельзя, но все равно трудноосуществимы. Прежде всего я хотел бы расстаться с Уидмерпулом, в то же время, если это возможно, улучшив свои служебные обстоятельства. Однако месяцы идут, а избавления от должности чернорабочего при Уидмерпуле не видно, и тем более не пахнет повышением. В конце концов, говорю я себе, ты, как мольеровский Жорж Данден, сам того желал. Желал ты служить в армии, вот и служишь, лейтенантишка Данден. Ворчать нечего, ведь очень многие, кому сейчас хуже твоего, рады бы с тобой поменяться. Вспомни, что не так еще давно ты гордился своим проворством и удачей, добившись зачисления в строевики-офицеры в то время, когда столько твоих сверстников томилось в запасе… Но каждый человек волен смотреть на вещи сегодня так, завтра иначе. Нет, я, конечно, сознаю, что, возжаждав службы, пусть самой серенькой, в вооруженных силах, ведущих войну, я должен платить за это слабо-но-ощутимое удовольствие (раз мне давно за тридцать, а особых воинских способностей не обнаружено) — должен брать любую должность, какую дают. Утешение же если и может найтись, то во взглядах на солдатское «отрешение от мысли и дела», высказанных французским поэтом Виньи, — о взглядах этих поведал мне как-то в вагоне Дэвид Пеннистон.