Только для голоса

До твоего рождения оставалось меньше месяца. Я провела его в абсолютном молчании. Молилась, обращаясь к Мадонне. Я умоляла ее: «При твоей бесконечной доброте ты, мать человеческая, защити меня». Я надеялась на чудо — на чудо, что он вернется.

Чуда не произошло, зато начались схватки. Ты являлся на свет обычным способом и был нормальной величины. Но все же, как сказал врач, ему редко доводилось видеть такие длительные и трудные роды. Я не боялась боли, я опасалась, что ты уйдешь. И вместо того, чтоб выталкивать тебя, всячески удерживала. Сжимала каждый мускул, какой только можно было напрячь. Я знала, это опасно для нас обоих, но шла на такой риск. Умереть вместе, в одно мгновение. Однако природа сильна, она идеально планирует жизнь. Ты явился на свет здоровым крепышом. Акушерка сразу же завернула тебя в простыню и исчезла вместе с тобой в соседней комнате. Я видела тебя всего лишь одну секунду, заметила твою головку — у тебя были рыжие волосики.

За этим днем потянулся целый год оцепенения. Я вернулась в город, но ничего не могла предпринять, ничто больше не интересовало меня, я ни с кем не разговаривала; смотрела вокруг, но ничего не видела. Через два месяца, по совету нашего семейного врача, меня отправили в одну швейцарскую клинику. О времени, проведенном там, я мало что помню. Какой-то цвет, кажется белый, ни одного лица, ни единого определенного звука. Я все время находилась в полусне и тихонько разговаривала с тобой. Я говорила: «Ну, улыбнись еще разок твоей маме». И всякие другие ласковые слова, какие матери обычно говорят детям. Я щекотала твой животик, целовала пухленькие ножки. Держа тебя на руках, часами сидела у окна. Шел снег. Птички, распушив крылышки, скакали по поляне в поисках семян, и я показывала тебе на них пальцем. Потом подошла оттепель. В саду появились темные прогалины, затем первые подснежники. Тогда что-то произошло и со мной.

Не знаю точно, что именно. По какой-то неведомой причине я решила больше не вспоминать о прошлом. Во мне словно вновь пробудилось желание жить. Врачи остались довольны. Незадолго до Пасхи я вернулась в Милан, стала заниматься с репетитором, сдала экзамены.

Возможно, узнав, что ты приемный сын, ты придумал своей настоящей матери бурное прошлое, может быть даже преступное. И теперь разочаруешься, когда узнаешь, что твоя мать — самая обыкновенная женщина, одна из тех дам в строгом, безупречном костюме, с несгибаемой осанкой, каких часто встречаешь на улице или в автобусе.

В эти дни в разных городах происходит много студенческих демонстраций. Молодежь выходит на улицы большими группами, требуя смерти буржуазному обществу. Возможно, и ты среди них, может, даже заметил меня, когда я проходила мимо в своем синем пальто, с сумочкой, и с презрением окинул взглядом.

Но человеческая душа, видишь ли, сложнее, чем манера одеваться и внешний вид.

И если бы я могла, если б не побоялась выглядеть смешной, сбросила бы с себя свое пальто, поднялась на баррикады и стала бы кричать вместе с вами. Формирует человека и определяет его характер именно боль, пережитое страдание, а не модная куртка или пальто. Из-за банальности, из-за всех этих «так следует» и «так говорят» я жила какой-то видимостью жизни. Вот от чего надо освободиться — от лицемерия, от барьеров. Поэтому я испытываю ужас перед насилием, на которое способны эти молодые люди. Я понимаю, насколько слепы они, сколь готовы заменить одну ложь другой.

Кто знает, будь ты в такие дни рядом со мной, сколько бы мы с тобой спорили. Однако и споры наши были бы прекрасны. Потому что помогли бы нам обоим повзрослеть.

На память о тебе у меня остались только голубая распашонка и штанишки, которые я связала в деревне. Я сохранила их в ящике, в шкафу. По ночам, когда не удается уснуть — а такое случается нередко, — я встаю и прижимаю их к груди. Странно, хоть я никогда не одевала их на тебя, они сохранили запах новорожденного. Запах молока, младенческой мочи, талька.

Тут, я полагаю, тебе стало скучно. Думаешь, наверное, и чего она надоедает мне, эта старуха? Или же недоумеваешь: если мне все было так понятно, отчего же я ничего не предприняла. Я тоже часто задавалась таким вопросом, но ясного ответа не находила, а испытывала лишь некое странное ощущение. Не знаю, случалось ли тебе, когда идешь весной по лугу, встречать тоненькие матовые оболочки — пустые змеиные шкурки. Они в точности сохраняют размеры туловища и отверстия для глаз, но только нет уже внутри живого существа, его сердца, легких, ядовитых зубов. Все ушло. Так вот, со дня твоего рождения я чувствовала себя точно так же — будто у меня внутри больше ничего нет, пусто. Внешне я была такой же, как всегда, милой красивой женщиной, но все, что у меня когда-то было в душе, все мои чувства исчезли. Я ощущала себя чем-то вроде автомата. Да и была им. И сейчас тоже подобна автомату. И лишь в каком-то одном уголке, который я так никогда и не смогла определить, еще сохранилась способность видеть. Я смотрела на жизнь людей, подобно режиссеру, просматривающему из партера актеров на роль. Я наблюдала, судила, составляла себе представление о мире. Возможно, не имея прямого отношения к жизни наблюдаемых людей, я способна была раньше и лучше других понять какие-то вещи. В конечном итоге, если судить по тому, как я живу и сужу обо всем, я человек мудрый. И об этом я тоже хочу сказать тебе. Остерегайся мудрости! Жизнь — она какая угодно, но только не мудрая. Жизнь — это постоянное движение, умение лавировать. Чтобы чувствовать себя в ней хорошо, надо быть гибким, открытым, не обремененным никакими привязанностями. Мудрость, пока ты здоров, это всего лишь тупик, по которому ты движешься взад и вперед. Окружающий пейзаж помнишь наизусть. Знаешь, откуда начинается путь и где заканчивается, и знание это внушает тебе иллюзию, будто ты спокоен и силен. Ну а если вдруг выберешь другой отрезок пути, если окажешься в ином месте? Вот в этом-то все и дело.

Мое тело, я уже говорила тебе, все эти годы оставалось лишь пустой оболочкой, можно сказать, оберткой. Это действительно так, но в то же время не совсем так.

И в самом деле, каждый год с наступлением именно того месяца, когда я зачала тебя, мой живот начинал постепенно увеличиваться, словно в нем опять зародилась жизнь.

Еще через месяц меня начинало тошнить, появлялась сонливость. А через девять месяцев возникали схватки — те самые нестерпимые боли, какие я испытывала, когда рожала тебя. Потом все приходило в норму. Поначалу я, естественно, обращалась к врачу. Смешно, но я подумала, а вдруг со мной произошло то же самое, что с Мадонной, и я тоже по вмешательству свыше зачала ребенка. Такое могло случиться в какой-то момент, когда я была словно оглушена, в те час или два, о каких ничего не помню. Но в действительности это были только так называемые истеричные беременности. Я привыкла и к ним. В офисе коллеги удивлялись: «Не может быть, почти ничего не ешь, а все толстеешь!» Мне советовали пойти к врачу, проверить гормоны. На улице то и дело кто-нибудь, проходя мимо, шептал поздравления, тогда я ускоряла шаг и избегала встречных взглядов. И так из года в год в течение двадцати пяти лет какая-то часть меня, продолжавшая жить, совершала подобный ритуал. Потом начались так называемые приливы, внезапные бурные истерики со слезами. Наступила менопауза. И я подумала: наконец-то все закончилось.

Тем временем после долгой болезни скончалась мама. Папа ушел из жизни еще прежде, чем я закончила учебу. Я подумала, что вот теперь начнется новая глава в моей жизни, глава смиренная и печальная, но впервые целиком принадлежащая мне. Я записалась на курсы икебаны. По воскресеньям пила с коллегами чай.

Однако следующей весной, как и каждый год, мой живот опять начал полнеть. Не было сонливости, но живот увеличивался, как и прежде. Тогда я поняла, в чем дело. Это было ниспосланное мне наказание, расплата за подлость, и я буду оплачивать ее до конца своих дней.

Только когда спустя определенный срок живот не обрел вновь свои нормальные размеры, я забеспокоилась. Месяцем раньше я была у того частного детектива. Здраво размышляя, я не могу понять, зачем это сделала. Наверное, какое-то предчувствие побудило. Должно быть, желание, увидев тебя хоть мельком, положить конец вечному моему наказанию. Я вовсе не собиралась заявлять о себе, предъявлять права, нарушая твое спокойствие.