Хадж во имя дьявола

Не знаю, заявлял ли Цыплак на меня в милицию, и что бы было со мною… А кто бы стал разбираться. Он же безупречная сволочь, а я клейменый, меченый, даже если я десять раз буду прав, кто мне поверит. Я должен подставить голову под его кулаки, потому что был в лагерях, в тюрьме, а значит, я человек второго, а может быть, третьего или четвертого сорта. Конечно, разница в сортах не шибко велика. Я жил в бараке, и он тоже. Но у меня барак казарма, без перегородок, а у него перегородки. Он кандидат туда, а я уже оттуда.

Это меня преследовало всю жизнь. Я помню, совсем недавно шел я по улице и вдруг увидел огромную толпу народа. Каки-то фотокарточки на щите и человека, стоящего на каменной тумбе и бросающего в толпу громкие слова.

—  Что здесь? — спросил я соседа.

Это был высокий, уже пожилой мужчина с гривой седых волос, и в модных очках с тонкой оправой. Он укоризненно взглянул на меня и покачал головой:

—  Надо знать… Да-с, надо знать, молодой человек.

Что-то в его тоне мне не понравилось, я насмешливо поклонился:

—  Вы меня очень тронули, очень приятный комплимент. Но увы… Вы вряд ли можете назвать меня молодым человеком…

Он саркастически сверкнул очками:

— Я все равно старше,— и кивнул на стенд с фотографиями.— Я оттуда, целых десять лет, а там год за десять.

—  Где там? — притворившись непонимающим, переспросил я.

Он осмотрел меня с головы до ног:

— Где… В ГУЛАГе» в сталинских лагерях. Это о нас говорят на мемориале.

— Ну и за что вы там были, в ГУЛАГе? — снова переспросил я.

На нас уже начинали обращать внимание, а на меня посматривали с каким-то особым, неприязненным интересом. Но я прекрасно понимал эту неприязнь: раз я так вольно говорю с жертвой, то может быть, я стоял с другой стороны.

— Это некорректный вопрос,— заметил один из слушающих наш разговор. — Ясно же, товарищ сидел по 58-й, пункт?..— он взглянул на старика.

Тот развел руками:

— Пункт 10, как обычно…

Я посмотрел на вмешавшегося в наш разговор, интеллигентного вида мужчину лет 30-32.

— Некорректно вмешиваться в разговор. Что касается моего вопроса — он корректен и уместен — в ГУЛАГе МВД СССР сидели разные люди. Так называемые политические, уголовные, их к вашему сведению было больше, и они были очень разнообразны, были и немецкие пособники… Вам нравятся немецкие пособники?

— Что значит — так называемые политические? — петушисто налетел на меня стоящий за бывшим зеком молодой, лет 26, парень с большой шевелюрой волос.

Я усмехнулся:

— А то и значит. Политическим может называть себя тот, кто боролся против сталинской системы, доказывал ее преступную сущность, агитировал против нее и вообще действовал… Вот вы агитировали? — спросил я у пожилого.

Он замахал руками:

— Вы что, вы что… В то время, да и вообще мы верили… Вы бы попробовали…

— Ну и за что же вас, верующего-то?..

Он пожал плечами:

— Кто-то донес, оклеветал.

— Кто-то,— повторил я…—  Это был другой верующий. Этот самый кто-то, он верил в усиление классовой борьбы и еще в то, что ходить по воле лучше, чем сидеть в лагере.

— То есть, вы считаете, что жертвы этого периода недостойны памяти? — быстро спросил у меня мой первый оппонент.

— Жертвы всех периодов достойны памяти,— отрезал я.— Но эти — не политические и опальные подданные…

— Граждане,— поправил меня оппонент.

— Я знаю разницу и еще раз повторяю, не граждане, а опальные подданные, и не вижу основания для гордости,— добавил я. — Чем гордится раб?

— Что значит, чем? — возмутился бывший зек.—  Мы выдержали, выдюжили, и вот слышим, как о нас говорят.

— Выдюжили и выдержали блокадники Ленинграда. Им и следует гордиться. Их жали с двух сторон. С одной Жданов с Ворошиловым, а с другой немцы, они защищали себя, свой город, свою жизнь и честь и не сдались, хотя и умирали. А эти… Так называемые политические — они просто вытащили плохой жребий.

— Но ведь погибли миллионы,—  возмутился еще один.—  Это же были люди…

— Верно, что люди… Как людей мне глубоко их жаль, только не превращайте их в борцов за правду. Вот вы, — я спросил у бывшего зека, — вы знали, что вы невиновны?

Он развел руками.

— Это все знали, не только я.

— Вы сопротивлялись?

— А как?— возмутился он. — Только попробуй… Сразу в деревянный бушлат оденут…

— Вы работали? — снова спросил я.

— Еще как. Но это мы делали сознательно, из последних сил. Страна требовала — надо было строить, а кругом, как вы знаете, враги.

— Страна требовала, — повторил я.— Кругом враги… Это она и требовала, чтобы невиновные ни в чем люди признали себя сволочью и миллионами дохли в лагерях. Так я вас понял?

— Так или не так… А уж что было, то и было. Надо было работать,— засуетился бывший зек.

— Ну и как же вам повезло, что живы остались?

— Ну не все же до единого там сдохли.

— Не все…—  согласился я.—  Кому отцовская рубашка помогла, а кому и активность…

— Это как активность? — спросил кто-то сзади.

— Как? — засмеялся я.— Это когда человек активен, занимает должность, скажем, нарядчика, коменданта, бригадира и вообще должность из сознания, что надо работать.

— Ну и что, если, скажем,—  передразнил меня кто-то,—  поставили на должность, и был на ней…

Бывший зек, почувствовав поддержку, развел руками:

— Ну и что? Был я и нарядчиком, и бригадиром, и начальником колонны.

— Ну так что же, если занимал должность?- настаивал тот ж голос сзади.

Я оглянулся.

— А то, что все эти активисты, занимающие должности, в 10, нет, в 100 раз хуже того гражданина начальника, который их держал на этих холуйских местах.—  Я повернулся к бывшему зеку. — Что же ты сам не требовал для себя лопату побольше?..

— Вы мне не тычьте,— вдруг прошипел он.

Я засмеялся.

— Имею право, и возраста мы одинакового… Да и портянки под одним солнцем сушили, так что ты не пыжься, бригадир.

— Да уж ты бы у меня…

Но меня начала заносить волна ярости, и я прервал его:

— Ты бы стирал мне портянки, сволочь… Понял?

Он внезапно отскочил и ткнул в меня пальцем.

— Бандюга, блатняк… Вы слышите, товарищи, среди нас бандюга!

— Да, да угадал, людоед! — засмеялся я, — только я не содействовал и не сочувствовал.

Когда я пошел, меня догнал тот самый молодой парень с большой шевелюрой волос и несколько смущенно спросил:

— Я хотел еще поговорить на эту тему… Вы, как я понял, здорово информированы.

— Да уж, информирован, — засмеялся я. — Еще немножко и лопнул бы от избытка. Спрашивайте…

Так я познакомился с Володей Гуляевым, через него с Володей Тихоновым и Андреем Гамишевским. Все трое преподаватели: Андрей истории, а Володя Тихонов литературы в ГПТУ. Что касается Гуляева, он преподавал музыкальную грамоту в музыкальной школе.

У Андрея была жена Люся и крошечная дочурка Катюха, которая смешно коверкала слова и сразу же прекращала плакать, когда я брал ее на руки и начинал что-нибудь рассказывать.

Она с ходу запоминала стихи и, уморительно корча рожицу и растопырив руки, изображала, как ступа с бабою Ягой, идет-бредет сама собой. А посмотрев на лошадь, ткнула в нее пальчиком:

— Дядя Люра, какая большая собачка…

Я сел рядом на корточки и сказал:

— У собачки лапки мягкие? А здесь?

— В туфельках…— тут же резюмировала Катюха. — Только они грязные…

Но под конец мне все-таки удалось убедить Катюху, что такие большие собачки вовсе не собачки, а лошади, а потом Катюха дала кусок хлеба с солью лошади, и вообще она была абсолютно бесстрашна — эта крохотулька.

—  Прямо удивительно, что вы так любите детей…

—  И что самое главное,—  перебил Андрея Володя,—  дети любят вас. Я пожал плечами.

—  Ну и что тут невероятного?