Потомки

Мы продолжаем обедать в потемках. Я почти не могу отличить дочерей друг от друга. Одна из них рыгнула. Обе смеются.

Я делаю глоток вина, и мой бокал напоминает мне о матери, о том, какой сюрприз я ей устроил в День матери в детстве. Я приготовил завтрак и подал ей в постель. Положил лист салата в красный винный бокал, насыпал мюсли и залил молоком. Я думал, что здорово это придумал, потому что там было все, что ей на самом деле нужно: хлопья и элегантная сервировка. Увидев мой подарок, она рассмеялась — тогда я был уверен, что от восторга. Я смотрел, как она ест мюсли и зеленый, пропитавшийся молоком салат. Раньше, когда мои девчонки были помоложе, я поражался тем дурацким подаркам, которые они мне дарили, тому, до чего по-своему они понимали мои желания, но их подарки были, по крайней мере, безопасны. Например, карты, и все.

— Слушайте, почему в День отца вы не устраиваете мне сюрпризов? — спрашиваю я дочерей.

— Ты же не любишь шум, — говорит Алекс.

— Ты же не любишь мусор, — вторит ей Скотти.

— А теперь люблю, — говорю я. — Так и знайте. Мне нравятся шум и мусор.

— О’кей, — говорит Скотти.

— Неплохо, — говорит Алекс. — Я про курицу.

Эта похвала наполняет меня гордостью. Я чувствую себя Иосифом из сочинения Алекс. Я научился думать о других. В конце ее сочинения Иосиф помогает младенцу срыгнуть, потом укачивает на руках. «Не плачь, малыш, — говорит он. — Я с тобой».

Пока девочки уносят посуду, я беру тарелку с едой и иду к Сиду. При виде меня он снимает ноги с кофейного столика, продолжая говорить по мобильнику. Я собираюсь уйти, чтобы не мешать, но слышу, как Сид говорит кому-то «пока».

— Ты с мамой говорил? — спрашиваю я.

— Не-а, — отвечает он и смотрит на тарелку в моих руках.

Я протягиваю ему еду.

— Спасибо, — говорит он.

— Мог бы и с нами поесть.

— Все нормально, — отвечает он.

На его лицо падает свет от телевизора, и оно становится сначала голубым, потом зеленым, потом черным. Я хочу включить свет, но, заметив ползущего по экрану термита, вспоминаю, что лучше сидеть в темноте.

— Слушай, — говорю я, — я ценю твое желание не мешать, но забудь. Просто веди себя нормально, и все. Так-то лучше.

Сид вновь водружает ноги на кофейный столик. К подошвам его обуви прилипла грязь.

— У вас с Алекс все в порядке?

— Ага, — отвечает он. — А что?

— Скотти сказала, что ты ушел с ее подругами.

— Ой, ради бога, на кой черт мне эти девчонки? Покурили, и хватит.

— Отлично, Сид. Рад слышать, что ты угостил девочек травкой.

— Извините, — говорит он. — Я забыл, что вы… вроде как отец.

— Почему мать тебя выгнала? — спрашиваю я.

— Ей не понравилось, что я сказал.

— А что ты сказал?

— Что смерть отца — это лучшее, что у нас было. Я не хотел так говорить, но так получилось.

Сид смотрит в свою тарелку и берет рукой кусок курицы.

— Зачем ты так сказал?

Его губы стали красными от соуса. Он жует, а я жду, но ждать приходится долго.

— Может, сядете? — с набитым ртом говорит Сид.

Я сажусь рядом с ним и тоже кладу ноги на кофейный столик, вернее, на круглый кожаный пуфик, поскольку Джоани считала, что нормальные кофейные столики уже не в моде.

«У Лары такой, она ставит на него поднос. Мне нравится», — сказала она.

«Не слишком практично».

«Зато красиво», — сказала Джоани.

На этом разговор о пуфике был закрыт.

Я смотрю на экран телевизора. Там спортивная студия, где женщины под музыку встают на скамейки и спрыгивают на пол. Тренер говорит: «И раз, два, напрягли!» — и показывает на свои ягодицы.

Сид переключает каналы. Мелькают лица, пока на экране не появляется бородатый мужик, рисующий луг.

— Хороший парень, — говорит Сид.

— Знаешь, Сид, у Алекс сейчас тяжелый период, так что…

Он не дает мне договорить:

— Да ладно вам.

— Может быть, тебе стоит о ней позаботиться, так же как она заботится о тебе?

— Она таскается за мной только потому, что нам не нужно друг друга утешать, — говорит Сид. — У нас поровну дерьма, на двоих.

Я думаю о себе и Джоани. Неужели люди перестали влюбляться?

— Ты собирался объяснить, почему ты сказал это матери, когда только что потеряла мужа.

— Ничего я не собирался, — говорит Сид.

— Сид, я прошу тебя.

— Хорошо, — говорит он, что-то выковыривает из зубов и глубоко вздыхает. — У меня есть, вернее, была подружка. Элиза. Нам было по пятнадцать лет. Мы вечно болтались вместе. Она была своя в доску. Та девчонка. Я ни разу к ней не приставал, хотя хотел, да и она, думаю, тоже была бы не против. — Сид вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее и швыряет в корзину для бумаг. Салфетка летит мимо. — Ну вот. Элиза часто у нас ночевала. Не в моей комнате. На диване в гостиной. Отцу она тоже нравилась. Они вечно друг над другом подшучивали. В тот раз отец угостил нас пивом, и мы были на седьмом небе от счастья — надо же, нам разрешили выпить пива! А потом он сказал мне шепотом, что пиво-то безалкогольное, что он просто хочет над ней подшутить, посмотреть, как она захмелеет от этого пива. Мы пили, Элиза шутила все больше, смеялась все громче, говорила разные глупости и даже споткнулась о ступеньку на кухне. Когда отец сказал ей наконец, что пиво без градуса, она принялась уверять, что всегда так себя ведет и градус тут ни при чем.

— Просто она растерялась.

— Ну да, наверное. Теперь, когда я об этом думаю, я знаю, что мы поступили как последние свиньи. Когда Элиза пришла в другой раз, отец предложил нам хорошего настоящего будвайзера. Мы выпили. Тут пришли приятели папаши поиграть в покер. Мы с Элизой пошли в мою комнату и стали слушать музыку. Мы здорово надрались, так что нас можно понять. В общем, это было неизбежно. — Сид улыбается. — Помню, какое облегчение я тогда почувствовал. Понимаете, нам больше не нужно было притворяться, что мы всего лишь друзья.

Я думаю об Алекс. Интересно, какие у нее отношения с Сидом?

— Ну вот, тут все и случилось — ну, не буквально все. Мы просто целовались, но очень — как бы это сказать? — увлеченно. И вдруг краем глаза я замечаю, что в дверях кто-то стоит. Мой папаша. Я лежал на полу, Элиза сидела верхом на мне, мы оба были в одежде, но движения были как если бы мы уже перешли к делу. А папаша стоял и смотрел на нас, а потом я заметил, что смотрит он не на меня, а на Элизу, вернее, на ее спину, и не сразу заметил, что я смотрю на него. Потом я столкнул Элизу с себя, а у папаши был какой-то странный взгляд. Словно это его застали врасплох. Элиза так и сидела на полу. Не помню, что она сказала или сделала. Тут папаша говорит: «Элиза, тебе лучше ночевать в другом месте». Сказал и стоит молчит. Элиза встала и пошла спать на свой диванчик в гостиной. Когда она ушла, отец бросил на меня странный взгляд — только злости в нем не было, скорее смущение, словно его застали за чем-то постыдным. Потом я пошел спать. Я был счастлив, но вместе с тем боялся, что отец все расскажет матери и та больше не разрешит Элизе у нас ночевать. Мы же теперь уже были не просто друзья.

Сид некоторое время смотрит на экран, а потом ровным, бесстрастным голосом рассказывает, что было дальше. Таким я не видел его еще ни разу. Из его речи исчезли сленг и шутки. Он говорит, глядя в телевизор — на художника, чей голос тоже звучит приглушенно, гипнотизирует.

Сид рассказывает, как его отец вошел в гостиную, где спала Элиза. Как она проснулась, почувствовав, что он навалился на нее и начал целовать, а потом срывать с нее одежду. Как на следующий день и потом в течение нескольких недель она избегала смотреть Сиду в глаза, а он решил, что чем-то ее обидел. Наконец она ему все рассказала. Сид разозлился и не поверил. Элиза сказала, что ей плевать, верит он ей или нет. Тогда Сид ей поверил и возненавидел своего отца, а заодно мать за то, что она любила отца. Когда отец погиб, Сид ей все рассказал — и об истории с пивом, и о поцелуях, и о том, как отец полез к его подружке. К его девушке. Вот и все.