Вопрос Финклера

— Может, вам все же лучше его включить, — сказал он, что было воспринято как очередной каприз вздорного клиента.

Финклер сознавал, что поступает неразумно. Совсем необязательно было раздражать шофера, везущего его к сыну. И он наверняка вызовет раздражение у сына — одним из тысячи способов, которыми отцы, не желая того, вызывают раздражение у своих детей. Он не исключал, что сын мог сцепиться с антисемитами как раз из-за него, Сэма Финклера. Стыдящийся или нестыдящийся, он был заметной фигурой среди английских евреев. Нельзя ожидать от расистских ублюдков вникания в тонкости еврейского антисионизма. «Ты ведь сынок Сэма Финклера, верно, жиденыш? Тогда получи в пятак!»

Если только все обошлось разбитым носом.

Он скорчился на заднем сиденье «мерседеса» и дал волю слезам. Что сказала бы Тайлер? Он чувствовал, что подвел ее. Незадолго до смерти она взяла с него обещание, что дети всегда будут его главной заботой.

— Не твоя вонючая карьера, не твои сиськастые еврейские бляди и не эти извращенцы, с которыми ты тусуешься в Граучо, а твои сыновья и дочь. Обещай мне, Шмуэль!

Он дал ей слово и твердо намеревался его сдержать. Во время похорон он обнял за плечи сыновей, и они долго стояли так втроем, гладя на могилу Тайлер, — несчастные, потерянные мужчины. А Блейз держалась в стороне от них. Она была вместе с матерью — и против всех мужчин, потерянных или нет. Трое детей тогда провели с ним неделю, а потом разъехались по своим университетам. Он им писал, он им звонил, он приглашал их на обед в ресторане или на просмотр его новой передачи. В уик-энды он ездил то в Оксфорд, то в Ноттингем, снимал номера в лучших тамошних отелях и устраивал детям шикарные пиршества. В такие поездки он никогда не брал с собой женщин, принося удовольствия в жертву моральному облику. Жертвы были особенно ощутимы, когда он останавливался в «Усадьбе четырех сезонов», ибо этот французский отель-ресторан близ Оксфорда был просто создан для любовных приключений. Но долг превыше всего. Дети — его главная забота.

Он любил своих детей. Каждый из них чем-то напоминал ему покойную жену — угловатые, резкие и нервные сыновья, язвительная дочь. Никто из них не стал изучать философию, и Сэм Финклер был этим доволен. Блейз пошла по юридической части. Иммануэль, самый несобранный из них, начал с архитектуры, потом занялся языками, а теперь опять подумывал о чем-то новом. Джером учился на инженера-строителя.

— Я горжусь тобой, — как-то раз сказал ему Финклер. — Это славная нееврейская профессия.

— А ты не думаешь, что, став инженером, я могу поехать в Израиль и строить разделительные стены? — спросил Джером.

И быстро добавил, что это только шутка, увидев, как сильно потрясли отца его слова.

Оба его сына обзавелись подругами и, насколько он мог судить, сохраняли им верность. Блейз не имела постоянного парня. Она была сумасбродкой, как и ее мать. Джером пока не был уверен, что нашел свою вторую половинку. Иммануэль думал, что свою нашел, и уже хотел собственных детишек. Финклер представил, как он курсирует вокруг Эшмола [99]с многоместной детской коляской, любуясь своими чадами. Новый человек, отец семейства. Сам Финклер никогда не был таким заботливым отцом. Слишком много всего интересовало его помимо детей, да и помимо жены. И только в последнее время он старался исправиться. Не слишком ли поздно? Не могло ли его давнее пренебрежение родительскими обязанностями стать одной из причин сегодняшнего инцидента? Может, это по его вине дети оказались беззащитными, не могут вовремя распознать опасность и дать отпор недругу?

Он снова вспомнил разговор, состоявшийся ранее этим вечером, когда он равнодушно выслушал историю о сходном инциденте и ослепленном молодом еврее. Что это, случайное совпадение? Может, он тем самым искушал судьбу, в очередной раз прогневив еврейского Бога, и этот Бог в кои-то веки решил ответить на брошенный ему вызов? Затем мелькнула ужасная мысль: что, если Иммануэль тоже ослеплен? За ней последовала не менее ужасная: что, если виной тому он, Сэм Финклер?

В этот момент, сквозь слезы, Финклер-рационалист и Финклер-игрок заключили соглашение. Если окажется, что Иммануэль серьезно пострадал, он пошлет куда подальше всех СТЫДящихся евреев. Ну а если травма несерьезная… тогда что?

Финклер не знал, что тогда.

Пожалуй, зря он приплел СТЫДящихся евреев. Их не за что было винить. Они просто-напросто существовали.Как просто-напросто существовалиантисемиты. Негоже так легко отрекаться от вещей, еще недавно имевших для тебя первостепенную важность. Однако сейчас, корчась на заднем сиденье лимузина и мечтая поскорее преодолеть эти мили до Оксфорда, он начал сомневаться, разумно ли вообще употреблять слово «еврей» в общественных местах. Может, после всего случившегося лучше оставить это слово только для использования в узком кругу? В большом мире оно лишь провоцировало насилие и экстремизм.

Это был пропуск в безумие. «Еврей» — слишком маленькое слово, чтобы служить надежным укрытием для здравого смысла. В иных случаях сказать «еврей» — это все равно что бросить бомбу.

Может, Иммануэль демонстративно подчеркивал свое еврейство? Если так, то зачем — чтобы отплатить отцу? Чтобы выразить свое разочарование в нем? «Мой отец может стыдиться того, что он еврей, а вот я — ни фига подобного!» И потом ему прилетает в пятак.

Да, все сводилось к Сэму Финклеру. Как ни крути, виноват был он. Плохой муж, никчемный отец, дурной пример для подражания, негодный еврей и ко всему прочему — никудышный философ.

Но ведь это всего лишь суеверие, разве не так? Он всегда принципиально игнорировал моральные нормы. Делай, что считаешь нужным, без оглядки на всякие угрызения. Понятно, что реальные причины и следствия он игнорировать не мог. Если ты плохо управляешь машиной, это приводит к аварии, то есть у тебя реальная проблема. Ну а мораль-то тут при чем? Если твоего сына ослепят какие-то антисемиты, это произойдет отнюдь не потому, что ты путался с блядями, и не потому, что ты не принимал угрозу антисемитизма всерьез в отличие от твоих более истеричных собратьев-евреев.

Или все-таки потому?

Далеко не в первый раз любовницы нарушали упорядоченную работу его в высшей степени рационального ума. Разумеется, глупо верить в приметы типа: возьми в поездку любовницу, и это навлечет на тебя аварию. Другое дело — реальные причины и следствия. Возьми в поездку любовницу и дай ей отсосать, когда ты ведешь машину по скоростной трассе из Лондона в Оксфорд, — тогда вероятность аварии резко возрастет. Но случится это не по причине твоего аморального поведения, а из-за обыкновенной потери концентрации. Но почему тогда он всякий раз во время поездки с любовницей чувствовал себя в большей опасности, чем при поездке с женой? Он верил, что мужчины и женщины не созданы для моногамии. Если ты спишь с разными женщинами — это не преступление против природы. Поездка за город с вульгарной шлюхой Ронит Кравиц при наличии дома элегантной красавицы-жены может выглядеть преступлением против эстетики, однако ни Богом, ни обществом не предусмотрены кары за «эстетические преступления». Так откуда же взяться дурным предчувствиям?

Однако эти предчувствия мучили его каждый раз, когда он предпринимал сексуальные эскапады, в его глазах не выглядевшие преступлениями. Вдруг его машина попадет в аварию? Вдруг загорится отель? А вдруг — та еще трагедия — его член откажется вставать? Он объяснял это следующим образом: иррациональный страх всегда предшествовал разуму и даже в наш научный век люди сохраняют в сознании частицу того доисторического невежества, которое этот страх порождало. И сейчас человек может ощущать причинно-следственные связи на все том же древнем уровне: однажды утром солнце не взойдет над горизонтом потому, что он сделал что-то не то или забыл выполнить какой-то ритуал. Вот и Финклер, подобно предкам человечества полмиллиона лет назад, подсознательно боялся, что нарушил какие-то установления высших сил и те выместили свой гнев на его сыне.