Пианисты

Но ведь она неестественно худая, думаю я, пока мы садимся за стол у Маргрете Ирене. Союз молодых пианистов, собравшийся встретить Новый год, наверное, мы собрались вместе в последний раз перед тем, как разлетимся в разные стороны. Может, поэтому Аня и не пришла, она понимает, что это мимолетно и что о ее отсутствии никто не пожалеет, кроме меня. Но Ребекка здесь. И Фердинанд тоже. И несколько юных странных созданий из Бэрума, которых откопала Маргрете Ирене и которые весь вечер слушают пластинки из богатого собрания семейства Флуед, не принимая участия в нашем разговоре.

Для меня сегодня самая интересная — это Ребекка. Что она думает о происходящем? Она умопомрачительно красива. Белоснежная кожа. Мелкие веснушки. Пронзительно голубые глаза. Она уже отдаляется от нас, во всяком случае от нашей среды, и, может быть, я особенно люблю ее именно за это. Нас угощают сыром-фондю. Отец Маргрете Ирене много колесит по свету. Но вишневая настойка слишком крепка. Спирт обжигает горло. Мы с трудом глотаем белый хлеб.

— Ты не жалеешь? — спрашиваю я Ребекку.

— Это было самое правильное решение в моей жизни, — отвечает она.

У Маргрете Ирене готов гороскоп Ребекки, она машет листом бумаги.

— Здесь ясно видно, что этого следовало ожидать!

Я обмениваюсь взглядом с Фердинандом, моим конкурентом, которого я вообще-то не боюсь, он слабоват и будет дебютировать после меня. Он амбициозен, но какой-то чересчур замедленный. Я не представляю себе, что это может хорошо кончиться. Пока что я остаюсь фаворитом, тем, кто может произвести сенсацию, хотя сам не понимаю, почему. Однако я не против того, чтобы они так думали. Только пусть пройдет какое-то время после дебюта Ани Скууг.

Мы пьем вино, заедая его сыром-фондю. Мы молоды и вскоре вступим в борьбу. У нас еще есть немного времени.

Маргрете Ирене пока не собирается выступать с дебютным концертом. Говорит, что сначала хочет поехать в Вену и позаниматься с профессором Сейдльхофером. А Фердинад собирается в Лондон. К Илоне Кабош.

— А когда твой дебют? — спрашивает Ребекка и смотрит на меня невинными голубыми глазами, но вполне дружелюбно.

— Об этом мне надо поговорить с Сельмой.

— Ты зовешь ее просто Сельма?

— Да, это получилось как-то само собой. Но я знаю, что ты предпочитаешь звать ее фру Люнге.

Ребекка улыбается:

— Наверное, я слишком хорошо воспитана.

— Ты перестала поддерживать с ней отношения?

— Да. Когда я отказалась от карьеры, она потеряла ко мне интерес.

— Не может быть! — Маргрете Ирене широко открывает глаза.

— А что тут странного? Она надеялась прославиться как педагог. А я ее подвела. Теперь у нее осталась только Аня.

— И еще я.

— Да, но первая — Аня. Бедная девочка.

— Почему бедная?

Ребекка задумывается.

— Наверное, мне не следует говорить об этом, — произносит она наконец. — Но с другой стороны, может, вам полезно это знать. Когда фру Люнге поняла, что я решила отказаться от карьеры, она увела меня в пустую комнату и сказала: «Никто не разочаровал меня сильнее, чем ты».

— Так и сказала? — недоверчиво спрашивает Фердинанд.

— Да. Я не поверила своим ушам. Но она действительно так сказала.

— Неужели твой отказ от карьеры она восприняла как измену лично ей?

— Да, представьте себе. Косвенно я изменила ей и тогда, когда испортила свой дебют, запутавшись в собственном платье. Она сказала, что ждала от меня большего. Я была у нее первой дебютанткой за много лет. У меня уже давно появилось чувство, что с моей помощью она хочет кому-то что-то доказать. Предполагалось, что это будет блестящий дебют. Я, заурядная богатая девушка, должна была показать всему миру, чего может добиться настоящий педагог.

Она беспомощно обводит нас глазами.

— Ты не заурядная, — быстро говорю я.

Но ведь я лгу. Я всегда считал Ребекку самой заурядной. Лишь после того, как она отказалась от карьеры, она вдруг стала интересной. Это вызывает во мне чувство тревоги. Ребекка цветет, она уравновешенна и уверена в себе, весной она окончит школу. Она освободилась от Сельмы Люнге, от ее мертвой хватки.

— Что ты будешь делать осенью? — спрашивает Маргрете Ирене. Она чувствует, что мне хочется о многом поговорить с Ребеккой. И намерена помешать этому, во всяком случае, если судить по некоторым ее жестам. За столом она сидит рядом со мной, ее левая рука опущена под стол и прочно лежит у меня в паху.

— Сначала поступлю на подготовительные курсы, а потом на медицинский, — отвечает Ребекка.

— Ты хочешь стать врачом?

— А что в этом такого?

— Мне следует растрогаться? — спрашивает Маргрете Ирене, и это звучит некрасиво. — Богатая девушка думает о ближних и хочет спасать человеческие жизни?

Я щиплю Маргрете Ирене за ляжку, чтобы остановить ее. Ребекка делает вид, что ничего не замечает.

— Кто знает, спасу ли я чью-то жизнь, спокойно отвечает Ребекка. — Но мне хочется участвовать в этой жизни, а не отсиживаться где-то вне ее.

Она не желает больше привлекать к себе наше внимание, недоброжелательность Маргрете Ирене она воспринимает как внезапную ревность, но я прошу ее продолжать.

Ребекка колеблется, пожимает плечами.

— Вы все находитесь в гуще жизни, — говорит она. — У меня нет вразумительного объяснения, почему я так поступила. Но помню свои вечера после школы, когда я сидела за роялем и занималась. Помню эти одинокие часы, ноющую спину. Помню, сколько на это ушло времени. И я подумала: а стоит ли это того? Ради чего? Какая у меня цель? И какой ценой ее можно добиться? Зачем я это делаю? Неужели я обезумела от уверенности, что могу сообщить миру новую сенсационную версию бетховенского опуса 109? Или так люблю музыку, что не могу жить без нее и мечтаю разучивать ее по пять часов в день? Или мне хочется стать знаменитой, наслаждаться восхищением зрителей, что-то собой представлять? Ни то, ни другое, ни третье. Самое поразительное, что у меня вообще не было никакой цели, я сама не понимала, зачем всем этим занимаюсь. Конечно, мне хотелось бы сделать карьеру, но зачем она мне? Вот что было самое трудное в моем дебюте. На сцене, после того, как упала, я поняла, что музыкант я никакой, что мне не дано исполнить что-нибудь настолько блестяще, чтобы это стоило послушать. Мое платье долгое время было той вешалкой, на которую я вешала уверенность в себе. Все-таки мы — женщины. Мы любим хорошо выглядеть. Но я не понимала, сколько тщеславия было связано с тем платьем, в котором я собиралась выступить. Фру Люнге всегда выглядела безупречно. Пусть немолодая, но все равно Женщина с большой буквы. Она красилась, тщательно выбирала наряды на каждый день, соответственно тому или другому ученику. Она излучала силу. И я думала, что смогу обеспечить себе эту силу только тем, что накрашусь. Но когда я лежала на сцене, наряженная сверх всякой меры, весь грим как будто слетел с меня. — Ребекка обменивается взглядом с Маргрете Ирене. — Только мы, женщины, можем понять, что это для нас значит. Там, на сцене, я в собственных глазах оказалась без грима. Словно только что встала с постели и села за рояль перед публикой в одной ночной рубашке. Грим, платье и туфли должны были помочь мне дать этот дебютный концерт, который был обречен еще до начала. Теперь у меня остались только Равель, Бетховен и Шопен. Я не только плохо играла, я чувствовала, что выгляжу ужасно. И это было хуже всего. Но вместе с тем я поняла, как мало для меня значит музыка, как мало сердца я вкладываю в то, что исполняю. Только когда все это стало мне ясно, а это произошло очень быстро, еще на самом концерте, настало время рассчитаться с самой собой. Подвести итог. Я сыграла четыре баллады Шопена, не вкладывая в них душу. Помню, я думала, вернее даже молилась высшей покровительнице музыки Святой Цецилии: «Помоги мне доиграть этот концерт до конца, чтобы тем, кого я люблю, не было за меня еще более стыдно. Тогда я подчинюсь законам музыки, буду по-прежнему любить и почитать ее, но никогда больше не стану выступать перед публикой». И моя молитва была услышана.