Кислородный предел

Их с Зоей затолкали в выгодный, представившийся безопасным угол, в довольно тесный промежуток между стеной и длинным, на десять вольготно размещавшихся персон, столом; под ним укрыться можно было целиком (начнется буча, хаос — какая-никакая, а защита; по крайней мере не затопчут, не наступят на руки, на головы), и Сухожилов здесь себя почувствовал, как в детстве под диваном, где пыль, похожая на тополиный пух, и обязательно вопьется в голую коленку древний, как останки динозавров, осколок скорлупы фисташки или грецкого ореха. И близко, невозможно близко они теперь друг к другу были, до несуразности, до дикости, до смеха — ценой вот этого спектакля, направленных стволов, вот этой душной скученности, когда лежали все вповалку, нос к носу поневоле, ухо к уху.

— Спектакль — такое ощущение, — шоу, — она таращила на Сухожилова глаза, в которых, как у кошки, не отличишь восторга от отчаяния, страха от бесстрашия.

— Да, есть такое, — отвечал он. — Ты думаешь, вот кто они?

— Кто? Офицеры.

— Да, офицеры, а еще кто?

— Ну, террористы, кто.

— Не то. Еще. Вот кто?

— Ну, мстители народные. Про это ты?

— Про это, только не совсем. Ну, кто?

— В пальто, — она, готовая со смеху прыснуть, ждала от Сухожилова какого-то подвоха.

— Твои заступники. — Он, сам не зная, что несет, никак не мог наговориться, был серьезен, не выдавал себя ничем и говорил одним и тем же строгим шепотом. — Я группу поддержки тебе обещал?

— Иди ты!

— Да что «иди ты»? Вот они. Поддержка.

— Они за Драбкиным, ведь сами это заявили.

— За Драбкиным, за Драбкиным. А Драбкин кто?

— Владелец заводов, газет, пароходов.

— Еще кто?

— Ну, помесь Монте-Кристо с Биллом Гейтсом.

— Заказчик он. Твой.

— Да врешь ты. Я же знаю. Его я знаю, Драбкина. Прекрасно.

— Да откуда?

— Сам подумай. Он покупал картинки Звездочетова.

— Что, у тебя?

— Ну да вот, у нас таких полно различных Драбкиных. И вообще — иди ты! Тут серьезно. А что ты вылез вообще? Тогда на сцену?

— Сигнал к атаке был. Как только я к трибуне, сразу же они врываются.

— Все, больше я с тобой не разговариваю.

— Ну так полежим, — сказал на это Сухожилов сладко.

— Я тебе полежу, — шикнула она. — А ну-ка это… отодвинулся и рожу отвернул.

— Нравится, не нравится — спи моя… — начал было Сухожилов и получил по губам.

— …Все, Драбкин, время, — прогремел у них над головами голос подполковника Квасцова. — Приносим извинения — сейчас мы будем поднимать людей по одному.

— Дауны! — пробормотал Сухожилов. — Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать. Вошли вслепую, воины, заслуги перед Родиной у них.

Слышны были стук тяжелых армейских ботинок, глухие тычки, одиночные краткие вопли протестующих предпринимателей; большинство сносило экзекуцию молча.

— Вот дура, я дура, — себя казнила Зоя и было ей невмоготу поверить ни в собственный идиотизм, ни в этот, творящийся вокруг. — Это же надо так попасть. С тобой, конечно, все из-за тебя, вы бизнесмены крупные, нет, пусть вас туг сажают, бьют, расстреливают, а я-то тут при чем?

— Чего вы добиваетесь? — раздался голос с пола, дрожащий от негодования. — Бессмысленно, кретины, что вы тут устроили, бессмысленно. Ну, возьмете вы вашего Драбкина — дальше что? Да вас тут обложили давно уже со всех сторон и всех тут до единого положат. И люди пострадают невиновные. Это ж какими вообще мозгами надо обладать, а, офицеры?

— Хотя бы женщин отпустите! Требуем! — еще тут крикнул кто-то в припадке самоотверженности.

— Послушайте, господа офицеры, — подключился третий, — я писать хочу.

Загрохотали тяжкие ботинки, низверглась дребездофонией со столов посуда, протестных элементов усмирили — хватило по пинку на каждого.

— Урод! — вдруг прошипела Зоя ненавидяще.

— Да почему же я урод?

— Этот, в туалет который. Ему-то шутки все, а может, кто и по-серьезному. Я вас, простите, не шокировала?

— Да что вы, что вы?

Замолчали. Ухо ее вот оно, рядом; он ей в ухо зарифмованные строчки:

— Но вразрез всеобщей мысли, ни на что на свете невзирая, пить и писать требовали дети.

В него вцепилась, в лацканы обеими руками, уткнулась головой в плечо, прильнула, вжалась, затряслась. Не могла во всех смыслах. И он, Сухожилов, не мог. Без этой вот с Зоей невольной сращенности. Музыкально безграмотная сухожиловская душа на предельных оборотах вырабатывала непристойнейшую и безгрешнейшую в мире благодарность за чудо этого лица, за чудо самой Зоиной крови, которая упрямо, неослабно билась у него в висках толчками, и он едва удерживался от того, чтобы без слов уткнуться носом в ее горячий нос, прижаться губами к ее бьющемуся веку. А дальше он, они, никто не понял, что произошло, внизу под ними что-то грохнуло, так глубоко, как будто под землей, и крики посыпались горохом из мешка — «Стоять! Стоять! Стоять!» — возня, шлепки, удары, буханье, опять мгновенно посыпались на пол стеклянные, фарфоровые кластеры, и треснул, раскатился выстрел, за ним другой, и охнуло у них над головами, на этот раз предельно близко, и целый мир накрылся обвальной смертью, когда людей сметает, вбивает в пол, расшвыривает, всем скопом, разом, не оставляя ни секунды для роздыха, ни щели голосовой для визга, всхлипа, ойканья, не позволяя пискнуть — не то что осознать.

— Пип-пип, луноход-один вызывает лунохода-два.

— Что в Градской, как? — донесся сквозь шорох и гул электрического ветра нетерпеливый голос.

— Ты, может, впустишь? — взмолился Сухожилов.

Дверь запищала, отомкнулась. И Сухожилов, лифт не вызывая, вверх взлетел. Стоял перед дверью, в глазок видеокамеры смотрел, давил на кнопку. Затворы лязгнули. Он, не дождавшись, сам толкнул, вошел, и взрывом дикого веселья, вгоняя сердце в пятки внезапностью и вероломством нападения, вдруг на него набросился, метнулся в ноги кто — то в темноте — хохочущий и тут же запыхавшийся ребенок, предположительно девчоночьего пола, едва не сшиб, влепился, вжался, ноги обхватил, уткнулся головой в живот.

— Ух, еб твою! — выдохнул от неожиданности Сухожилов.

Ребенок отпрянул испуганно, в квартире вспыхнул верхний свет; разинув рот, в прихожей стояла девочка лет четырех-пяти и таращила на Сухожилова огромные, беспощадные, пронзительные голубые глазищи, одновременно беззащитные, как ежиный пятачок, и убийственные, как бритва.

— Ой, а это и не мама, — сказала, поджимая скорбно губы, девочка, но было видно, интерес к пришельцу бил в ней ключом.

— И даже не бабушка, — сказал Сухожилов печально. — Я за нее. — Он порылся в карманах, но не нашел там ничего, кроме бумажника и пачки сигарет. — А шоколадку я сам съел, — признался он виновато.

— Ты пьяница? — спросила девочка, не сводя с Сухожилова бесстрашно-испытующих глаз.

— А почему ты так решила? — спросил он, опускаясь перед ней на корточки.

Потешно скривившись, она зажала нос, помахала рукой, отгоняя исходящие от Сухожилова сивушные пары, после чего — насколько позволяла мимика — изобразила сухожиловские нездоровье, помятость и колючую небритость.

— И то верно, — согласился Сухожилов.

— А мама когда приедет?

— Не скоро, — только и нашелся он. — Самолеты почему-то не летают.

— В Америку?

— Ага, в Америку. Карантин там, в Америке. Ветрянка там у них у всех, все в маленьких зеленых точечках.

— И мама?

— Нет, мама без точек. Красивая, как и всегда.

— Э, ты чего там? — выступил из полутьмы Подвигин, погасший, жалкий, в переднике, с глубокой миской и вибрирующим венчиком в руках.

— А это папа мой! — торжественно объявила девочка, подбежала к Подвигину и уткнулась в него. — Вот мама уехала, а папа вернулся. А ты кто?

— Я папин начальник, — сказал Сухожилов. — Пришел ему работу на дом задавать.

— Ты не начальник, — убежденно заявила она.

— Да? Почему?

— Потому что ты пьяница.

Сухожилов развел от беспомощности руками.

— Начальник, начальник, — заверил дочку Подвигин. — А пьяница он временно, потому что у него невеста потерялась, эта самая… мертвая царевна… тьфу ты! принцесса. — И, не сводя с Сухожилова винящихся глаз, продолжил: — И он ее ищет, ищет, у дядь и теть различных спрашивает.