Гонка за счастьем

— У него тогда отнялась речь, парализовало правую руку…

— Но он и тут не сдался, научился писать левой…

— Да, Дмитрий Дмитриевич не раз вспоминал, как не сладко пришлось и в тридцать шестом, и в сорок восьмом тоже, да и позже…

— Заметь, ведь тогда было несоизмеримо хуже — просто лишили средств существования, ничего не исполнялось… все записи — как корова языком слизала, с работы выставили — несоответствие, это у него-то! Сочинения никуда не берут… издеваясь, подкинули потом какую-то призрачную копеечную должность… А если вспомнить все перипетии Прокофьева…

— Что-что, а уничтожать у нас любят и делают это — с чувством, с толком, с расстановкой, по хорошо продуманному плану и вполне профессионально…

— Но, слава Богу, и все подленькое когда-нибудь заканчивается.

Они съездили в Рязань. После первых удачных концертов слухи распространились, и их сразу же пригласили — уже без подлога — в Тулу, Воронеж, Ростов, потом в Ярославль и — пошло-поехало…

Примерно месяца четыре носились они по залам и зальцам необъятных просторов родины, пока ей не осточертели голодуха, клопы, тараканы, дихлофосный запах гостиниц и постоянно полупьяный, после очередных успешных выступлений с последующими застольями, постепенно опускающийся муж.

— Все, хватит, — сказала она себе, — его уже начинает устраивать такая жизнь, он совсем перестал писать музыку, да на это и не остается времени — только дирижирует старыми, набившими оскомину вещами, провинциальной публике не до изысков, подавай узнаваемое. Пришла пора выходить из подполья. Что ж, Катерина свет Алексеевна, настал и ваш черед — прошу на сцену.

Она записалась на прием к Фурцевой и, ничего не сказав об этом Сергею, выехала в Москву — мало ли каким будет результат от встречи с этой непредсказуемой дамой!

На фоне почти безнадежного мрака мужского партийного шовинизма она казалась невиданной птицей, случайно залетевшей на этот Богом забытый Олимп, уцелеть на котором можно было при одном жестком условии — сгруппировавшись в сплоченную стаю, используя из всех спускаемых в массы многочисленных доктрин одну-единственную догму — незыблемость партийно-идеологической круговой поруки.

И она, высоко вознесясь, умудрилась продержаться в своей должности целых четырнадцать лет. Но сколько ни кучкуйся, от себя никуда не денешься — она не раз поражала воображение Калерии своими неординарными решениями и нестандартными поступками. И приезд Франко Дзефирелли с легендарной Анной Маньяни, и дивный Витторио де Сика сам по себе и с «Подсолнухами», и приезды Гранд-Опера, и организация международных Праздников искусств — все это и многое другое было делом ее рук.

Трудно забыть километровые очереди москвичей к Пушкинскому музею на выставку импрессионистов — Калерия сама бегала туда дважды. Во многом благодаря министру начали устанавливаться и более тесные официальные контакты со многими именитыми соотечественниками-эммигрантами, включая очаровательную Надю Леже и ностальгирующего по своему Витебску гениального Марка Шагала. А чего стоил один только привоз «Джоконды» в Москву, когда она сумела перехватить ее после японской выставки, ухитрившись обойти вышестоящую инстанцию — изыскала-таки немалые деньги на страховку картины, правда, за счет средств своих гастролирующих подопечных. Она же была и автором идеи доставки шедевра в Москву — обратилась к военным, и те не устояли, скорее, перед ее личным женским обаянием, приказывать ведь им было бесполезно, у них собственная иерархия — высококлассные глубоко скрываемые спецы в считанные дни изобрели лучшую в мире особую перевозочную капсулу из какого-то замысловатого стекла. Этими доныне непревзойденными конструкциями продолжают пользоваться и сейчас при перевозках особо значительных историко-культурных и художественных ценностей.

В отличие от всех прочих подпущенных к власти партиек, она также умела одеться и вполне достойно выглядеть — не традиционно-безликая горкомовская кофточка, а умеренно-элегантный деловой стиль. На разнообразных приемах на Западе она была вполне на месте — бывшая ткачиха не уступала зарубежным дамам, вполне справляясь с вечерним декольте. Она впитывала на ходу и подхватывала на лету, подсматривая за реальной жизнью своим цепким взглядом — где же еще можно было научится умению преподнести себя, а заодно и подать представляемую ею страну, не в высшей же партшколе, и уж тем более не на пленумах и съездах.

На этих же приемах она никогда не чуралась каверзных вопросов и острых бесед и, будучи не робкого десятка, позволяла себе даже некоторые вольности — смело шествовала под руку с вполне ярко выраженными антисоветски настроенными знаменитостями, буржуазными лидерами и сильными мира сего, не говоря уже о Луи Арагоне и Пикассо, которых просто обожала — они ведь были коммунистами…

Ее нестандартность была самого разнообразного свойства — она несомненно умела рисковать и была способна на поступок. Не получившая настоящего образования, она, самородок, интуитивно чувствовала все непреходящее и истинное и тянулась к нему. Единственная женщина на такой недосягаемой высоте, чтобы удержаться на ней, должна была не просто учиться у мужчин, она должна была стать проницательнее их — и ей это удалось. В частности, она научилась неплохо балансировать на этой ничем и никем не страхуемой невидимой проволоке. Можно бесконечно удивляться ее умению доступными властными функциями, а при необходимости и выходящими за пределы ее полномочий методами и способами приобщить закосневшие структуры, а через них и совершенно не повинную в их существовании «единую общность» к нетленному и вечному, сближая отечественные и мировые культурные достижения. При всей своей несомненной принадлежности к этим самым закосневшим структурам, она, тем не менее, изыскивала и находила постоянные возможности давать перебивку нормированного примитива действительно высокими образцами искусства — прошлого и настоящего.

Но как из песни слова не выкинешь, так и из рамок не выпрыгнешь — со всеми вытекающими из этого вневременного тезиса следствиями… Она, при всех своих достоинствах, оставаясь вполне адекватной своей эпохе, была вполне органично инфицирована некоторыми свойственными этой эпохе микробами. В частности, могла вполне успешно публично жевать положенную идеологическую жвачку — во имя и на благо…. Когда ее заносило на крутых виражах единственно верного пути — а таких периодов было не так уж мало, — с ней было лучше не сталкиваться. Отправляясь на эту встречу, Калерия надеялась исключительно на два обстоятельства — собственное наитие и на благорасположение духа своей визави.

Ей повезло — начало приема было теплым и даже радушным. Калерия оделась стильно, но просто, не как в предыдущие два визита, в которых нужно было блистать и даже слегка подавить своим блеском, — здесь перегнуть и затмить было абсолютно недопустимо. Обменявшись искренними комплиментами по поводу внешнего вида, дамы с минуту помолчали, изучая друг друга. Калерия чутко фиксировала все нюансы в перепадах настроения своей могущественной собеседницы. Дамы играли, конечно же, не на равных, но обе были блестящими психологами и знатоками мельчайших оттенков и тонкостей неспешного партритуала — Калерия приступила к делу ровно тогда, когда дождалась вопроса о творческих планах, не раньше и не позже. В нужный момент она без обиняков назвала вещи своими именами — муж на грани срыва.

— Свое мы уже искупили, исколесив полстраны. Теперь вся надежда — только на одного человека, Екатерина Алексеевна, сами знаете, на кого… А уж как мы будем молиться на вас — сами понимаете…

Мадам культурный министр, конечно же, все хорошо понимала — давно научилась читать между строк.

— Да, пора вытаскивать вас, неразумных. Но и ты пойми — чтобы простили, придется покаяться. Вот вам на выбор два предложения. Первое — подписантское, сподобьтесь письмишко от группы творческой интеллигенции подмахнуть…