Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Мать не шевельнулась; гость поднял глаза к потолку.

— Название реки забыл… Не глупо — обыкновенно все случилось… должно быть…

— На берегу, в воде, на мосту… вы можете вспомнить? Что вы помните?

Усилие прошло по лицу гостя. Его ладонь легла на стол, рядом с рукой Юлии Владимировны. Петр скривил губы, двинул стулом. Смотрел в лицо человеку и знал, что должен войти в эту застывшую, удовлетворенную собой рассеянность.

— На ступенях лестниц, согласен, остаются человеческие следы… Я вас спрашиваю о моем отце. Вы сами напомнили о нем. Зачем тогда вы это сделали?..

Кофе исходил паром, неподвижно сидела мать, Петя отхлебывал кофе и клонился над столом к товарищу отца.

Зачем они просят меня вернуться назад, — пожаловался себе Михаил Иванович. — Чтобы потеряться среди миллионов фактов и различить один, микроскопически малый! Вспомнить один из карманов солдатских гимнастерок, тот, в котором лежала фотография женщины, которую не мог забыть, смотревшую куда-то в никуда и на каждого, кто заглянет на нее из-за плеча рядового Нечаева. От него требуют, чтобы он вернулся в то холодное утро, увидеть людей, дремавших там и тут на дне окопа, услышать разговор командиров за дверью землянки и различить в сумраке рассвета спину мужа этой женщины, кругловатую, упрямую, но не сильную.

— Я постараюсь, — виновато сказал гость, — хотя… что это может изменить. — И посмотрел на Юлию Владимировну. — Утром… Форсировали реку. У каждого свое. У меня доска, у других бревно, скамейка, у Нечаева была, кажется, калитка. Растащили деревню. Да, было так, потому что помню, когда шли к реке, было смешно. И над калиткой смеялись. Или кто-то смеялся.

— Это невозможно, — прошептала Юлия Владимировна.

— Нет, калитку я помню… И вашего отца — по походке.

— Какая? — остановил гостя Петя.

— Он плохо ходил в строю. Руки перемешивались, правая рука — правая нога. У реки кусты, трясина, туман… Больше я его не видел.

— Подумайте. Хотите, мы оставим вас одного. Ведь вы были с отцом вместе.

Мать и сын повернулись друг к другу.

Гость трогал пальцами щеки, брови. Наконец товарищ отца проговорил:

— …Он был справа, потом я видел калитку впереди. Было еще тихо, и мы плыли… Тумана на середине не было.

— Что значит, на середине не было тумана?

— На середине они нас заметили и стали стрелять…

— Дальше, — торопил Петя. С каждым словом таяли мифы: ни пулеметов, ни самолетов, ни танков — просто отец плывет на садовой калитке к другому берегу. И человек этот сейчас его видит.

— К нему пристрелялись. Он очень плескался. Может быть, калитка была тяжелая. Или они считали, что это не калитка.

Гость откинулся на спинку стула, рука, неподвижная и немолодая, продолжала лежать рядом с локтем Юлии Владимировны.

— Я не знаю, — сказал он тихо, — может быть, его задело. Он обернулся…

— Он хотел что-то сказать?

— Он ничего не сказал, ни-че-го — и пропал. — Рука человека сжалась в кулак и остановила Петю. — Калитка проплыла мимо меня пустой. Никого на ней не было. Я больше Нечаева не видел.

— Вы сказали, извините, не все, — Петя поднялся и встал за спинку своего стула. — Может быть, мой отец посмотрел на вас героически, или жалобно?..

— Петя, я не могу больше! — Теперь только гость оставался за столом. Юлия Владимировна отыскивала платок. — Прекратите!

— Нет, мама, я хочу знать все, до конца. Я не хочу изобретать последние взгляды отца. Я их могу за ночь сочинить сотни: и наполеоновские, и жертвенные, прощальные и призывные, презрительные и высокомерные, просто трусливые. Это, может быть, мой последний вопрос: скажите, как? В наше время не пишут завещаний, но я хочу знать, как посмотрел отец в последний раз на этот мир. Может быть, он хотел что-нибудь увидеть. Что он искал позади себя? Говорите!

Тут Михаил Иванович слегка колыхнулся на стуле.

— Ваш отец, извините, посмотрел так, как сейчас я смотрю на вас…

Юлия Владимировна отложила платок, подошла к сыну, чтобы вместе с ним увидеть, каким был последний взгляд Станислава Нечаева. Она увидела то же выражение лица, которое было у этого человека в гостинице, — вот сейчас этот человек крикнет и войдет ее муж — и напрасное ожидание остановило ее дыхание. Но теперь надежд не было. Ревность памяти предстала ошибкой. Какое значение имеет память о том, что можно разыграть, как роль в театре. Станислав Нечаев ожил только для того, чтобы поплыть поперек течения неизвестной реки на нелепой садовой калитке и исчезнуть, уже навсегда, оглянувшись вот так, как смотрит этот человек.

— Я пойду, — сказал гость.

До этих слов, произнесенных у остывшего кофейника, прошел час, а может, больше. Петя уткнулся лицом в подушку на диване, Юлия Владимировна поглаживала его плечо. Как она могла оставить Петю одного!.. Но что-то говорило ей: она права и даже ждала, когда может поступить вот так, — доверить ему самому разрешать задачи, касающиеся судьбы их двоих. Под рукой вздрагивало тело не сына, но мужчины. И ни одной мыслью не обвинила товарища мужа.

Самое необъяснимое было не в том, что этот человек проник в самую глубину ее жизни, а теперь — и сына, и произошло это вторжение как-то сразу, за какие-нибудь ничтожные часы, а в том, что она вдруг перестала понимать, кто она, и что от себя может ждать, и как освободиться от этого любопытства к самой себе — назойливого и бесплодного. Вот и сейчас то думалось, что предельно устала, и многое отдала бы за возвращение к тихим обыденным дням, то будто бы подготовилась к важному повороту в своей жизни, которого не избежать.

Гость стоит и молчит, сейчас он покинет их дом, и день за днем все связанное с его загадочным вхождением в их с сыном жизнь, если не забудется, то станет тем архивом, в который сперва никто не заглядывает, а потом от него избавляются.

— Я пойду, — повторил человек.

Петя поднялся, отер щеки, его слегка пошатывало.

— Посидите, пожалуйста. — Петя не сразу занял свой стул, склонив голову, прошел комнату из конца в конец.

— Простите мою слабость… Я поверил всему, что вы сказали. — Ласково посмотрел на густенькие брови товарища отца, его рубашку с незаметным галстуком. В глаза не смотрел, там ничего нельзя было увидеть. Закрыв лицо ладонями, спросил: — А почему остались живы вы? — И тотчас раздвинул ладони. Все время он ждал, что с человеком вдруг что-нибудь произойдет, что слова заденут в нем что-то понятное и живое, но Петя не хотел, чтобы он ожил от боли…

— Вы не обижайтесь! Я рад, искренне говорю, что вы пришли к нам. Теперь мой отец будет спокоен. Я спрашиваю вас, если хотите, отвлеченно, чем, интересно, объясняете вы сами себе, что многие, в том числе и мой отец, погибли, а вы живы. Наверно, это была не последняя переправа? Бывают ведь такие обоснования — вам просто, может быть, везло или отец и другие сделали ошибку, и вы вот как-то мимо ее…

— Погибли?.. — с сомнением повторил гость. — Но разве вы не встречали отца на улицах…

— Мама! — крикнул Петр, пораженный, — он все знает!..

— Не проходит ли он мимо вас? Вы сказали «отвлеченно», но то, что я говорю, не отвлечение. Меня не было в вашем городе, но я был и здесь — я это знаю. Хозяйка, у которой я снял комнату, меня сразу признала. И вы есть там, где вас нет. Вы, молодой человек, умны и поймете, не сейчас — так позднее: все бесконечно повторяется.

— Но и солнце смертно, — тихо произнес Петя.

— Нет, и солнце бессмертно, все бессмертно. Я думал о солнце на севере. Оно останется, если даже станет черным. Если вы уронили зеркало, разве его уже больше нет? Оно есть, разве его осколки не отражают мир? Одни геологи у нас играют в карты, другие в домино, но это, вы понимаете, одно и то же. И война останется, будут армии или нет, только у нее будет другое лицо. Мы даже перестанем узнавать ее. Солдатская каска на поле — это просто. Я видел такую фотографию в журнале. Есть только время, а вы, молодой человек, думаете, есть только лица. Философы придумывают временам названия. Я не читал философов, но они должны знать о вечности времени. В больших городах есть абстрактные художники. Я бы хотел купить абстрактную картину — какую-нибудь. Я не видел их, но знаю, там должно быть время. Вы бессмертны, молодой человек, как и я, но люди живут, как смертные, и поэтому мучаются. Ваша мать все понимает, когда я увидел ее фотографию двадцать лет назад, может быть, тогда все и понял…