Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

Через некоторое время нас обнаружил на кухне рассерженный помощник режиссера: он собирался в один прекрасный день стать режиссером, снимающим авторские фильмы, и битый час бегать за двумя псинами по студии ему было не с руки. Когда я вернулся на площадку, Мэрилин уже была готова к съемкам. На сей раз вопиющий непрофессионализм проявила не она, а собака Типпи, которой полагалось узнать героиню Мэрилин, чудом вернувшуюся с необитаемого острова. Вероятно, я один придерживаюсь высокого мнения о сценарии «Что-то должно случиться»; конечно, это не «Братья Карамазовы», но сценарий был дерзким, смешным и весьма стильным. Мэрилин, впрочем, пришла от него в ужас: после «Анны Кристи», Триллингов и умных многообещающих поклонников, работающих в издательстве, после всех этих нью-йоркских интеллектуалов съемки в таком фильме казались ей полным крахом.

Однако истинной примадонной на съемочной площадке была Типпи. Несмотря на тридцативосьмиградусную жару, Мэрилин вышла к бассейну в полной боевой готовности и с улыбкой на лице, а вот Типпи попросту отказывалась играть.

— Я же говорила, — процедила Саша, — она не годится для фильма. Эта дура совершенно не умеет вживаться в роль. Фи! Мистер Кьюкор польстился на красивую шерстку — вот так всегда, ему важен decor. Сначала decor, а уж потом все остальное.

— Да, она явно не тянет. Уже двадцать третий дубль снимают.

— Эго, — сказала Саша. — Все дело в ее эго. Тото бы никогда не опустилась до такого поведения.

— Саша, Тото — персонаж «Волшебника страны Оз», а собаку звали Терри.

— Какая разница!

Я потоптался на месте.

— На мой взгляд, большая.

Но Саша меня не слушала.

— Ты только посмотри, — шепнула она, — как эта Типпи огрызается на дрессировщицу.

Моя хозяйка, игравшая Эллен, поставила на пол сумочку с логотипом «Юнайтед эйрлайнз» и села на колени перед собакой. Суть заключалась в том, что собака не видела Эллен пять лет, но все равно узнала, а дети героини, плескавшиеся в бассейне, не узнали. Однако Типпи все время пропускала условные знаки и ни в какую не хотела выкладываться.

— Интересно, что бы сказал о ней Ли Страсберг? — спросил я открыто злорадствующую Сашу.

— Ну же, давай! Голос, детка, голос! — повторяла дрессировщица. Кьюкор покачал головой.

Мэрилин засмеялась. Ее будто бы тешила мысль, что не только она забывает слова. Кьюкор вышел из себя. Всем было ясно, что прогулы Мэрилин его унижают, а теперь еще эта Типпи отказывалась играть: только клала голову на плечо его главной звезды и тяжело дышала, высунув язык. Шли часы.

— У некоторых животных-э, — проговорила Саша, — просто кишка тонка. Они не умеют вкладывать душу, понимаешь-э?

— Да. Какая жалость!

— Не жалость, а стыд и позор! — воскликнула Саша. — Трусливая бездушная псина.

Наконец Кьюкору удалось снять дубль, более-менее соответствующий его задумке, и Типпи подошла к нам попить, при этом на морде у нее не было ни тени смущения.

— Ну как?

— Чудесно, — ответил я. — Ты отлично передала настроение сцены. Прекрасная работа.

— Видно, что с душой! — добавила Саша. — Здесь важно было проявить некоторую сдержанность, и тебе это удалось.

— Спасибо, ребята, — ответила Типпи. — Хоть и не с первого раза, но какая, к черту, разница? Ради такого стоило потянуть время, согласны? Поберечь силы для Идеального Дубля. Я взяла за основу «Двух веронцев». Помните собаку Ланса, Креба, который не проронил ни единой слезы и не сказал ни единого слова? Вот-вот. Я постоянно держала его в уме, и, мне кажется, все получилось как нельзя лучше. Эмоции отыграны безупречно. Сначала я думала о дожде. Я вспомнила дождь, барабанивший по крыше конуры той ночью, когда умерла моя мать. Я поняла: ключ к сцене — в дожде. В молчании. Стоило мне вспомнить ту ночь, как на ум сразу пришли слова Ланса.

— Браво, — сказал я. — Ты сотворила чудо.

— В этой сцене, — добавила Саша, — прекрасно видны все мотивы. Тебе запросто могут вручить «Пэтси».

— Да бросьте, ребята, — сказала Типпи. — Я не могу, поймите, не могу позволить себе даже думать об этом!

Когда мы в следующий раз заглянули на площадку, Мэрилин лежала на шезлонге: студийный врач осматривал ее носовые пазухи, Паула Страсберг в черном плаще сидела рядом и что-то шептала ей на ухо. Гример Уайти Снайдер порхал над ней с помадой в руке. Пэт Ньюкомб хмурился и листал телеграммы из Нью-Йорка. Над всеми нами возвышался симулякр Кьюкорова дома, дома с белыми ставнями. Мы с Мэрилин переглянулись. Она открыла рот и хотела что-то сказать, но промолчала — у меня сложилось впечатление, что ей необходимо отвлечься на что-то и забыть о бесчисленных отвлекающих факторах в своем непосредственном кругу. Она постоянно звонила доктору Гринсону, и сегодня он сам приехал на съемочную площадку. Мы вместе вышли на улицу — ждать, когда за ним подадут машину. Гринсон оправдывал позицию студии.

— Хотя, может, дело просто во мне, — сказал он. — Я в своем репертуаре. Я — это я, ничего не поделаешь.

Мэрилин посмотрела ему в глаза.

— Я тоже когда-то была собой.

— Мы над этим работаем.

— Рада слышать, — сказала она.

В обществе будущего, писал Троцкий, искусство полностью растворится в повседневной жизни. Так мир поймет, что восторжествовала философия добра. Отпадет нужда в танцорах, художниках, писателях и актерах: все станут частью огромной живой фрески таланта и гармонии. С того самого дня, когда выехал за ворота авиморской фермы и покатил по дороге в тряском фургоне Уолтера Хиггенса, я знал, что всю жизнь проведу в поисках момента максимального накала страстей, высшего вымысла, такого места, где политика и искусство будут неразделимы даже в самые заурядные дни, лишенные общественных потрясений. Мы знали мало, но одно знали наверняка: мир на земле устроен так, что небо ему в подметки не годится.

С годами многому учишься. Щенки спрашивают меня, как устроена жизнь, и я отвечаю: с годами многому учишься. В тот день моей юности, когда миссис Белл спустилась в винный погреб, а потом прикурила сигарету от спички и велела мне затушить пламя лапой, я, наверное, был еще слишком молод, чтобы понять, что она вспоминает сестру. (Вирджиния всех своих собак учила этому фокусу.) Во время обеда в Чарльстоне мистер Коннолли упомянул Вирджинию, и это мгновенно всколыхнуло в Ванессе море забытых отголосков и дурных предзнаменований. Примерно такая же атмосфера наполняла салон лимузина, отвозившего нас домой с бульвара Пико, когда я последний раз побывал на съемочной площадке «Что-то должно случиться». Мэрилин велела водителю поднажать и выехать на скоростную автостраду. «Отвези нас в Форест-лоун, Руди, — сказала она. — Хочу пройтись. У тебя такое бывает? Когда хочется просто идти и идти вперед, выбросив из головы чужие заботы?» В машине было чисто и холодно — идеальное место, если вы собрались жить в Калифорнии. На полке за задним сиденьем лежала книжка о мексиканских садах.

Итак, в Глендейл, расположенный по другую сторону Гриффит-парка, откуда началась моя лос-анджелесская жизнь, — смотреть на огни долины Сан-Фернандо. Руди припарковался у ворот, и мы с Мэрилин пошли по Мемориал-драйв, обращая внимание на названия дорожек и аллей: казалось, мы гуляем не по кладбищу, а по луне. Долина Мира, Поляна отражений, Утренний свет, Сад Победы. Когда мы дошли до нужного участка, сообразил, что сюда привозят останки людей, когда они умирают. Опавшие эвкалиптовые листья потрескивали под нашими ногами. Я понюхал землю и помочился. Мэрилин вытащила из сумочки клочок бумаги — на нем была карандашная надпись, сделанная ее собственной рукой: «Аллея Шепчущих деревьев, участок № 6739».

Ветерок летал над могилами, взметая за собой свет и тени. А могилы будто бы отвечали нам, леди и ее собачке, гуляющим по кладбищу ранним летним вечером. Какая бездна сознания крылась в этом парке! Моя хозяйка села на траву у начала аллеи Шепчущих деревьев и прикурила косячок, который ей дал гример на студии. Она скрестила перед собой ноги и выдохнула дым.