Пианист

Люди подталкивают своих лидеров к единению, это и есть выражение высшей сознательности, подлинно классового сознания, рассуждал и горячился Росель, к удивлению Тересы.

– А еще находятся идиоты, которые готовы превратить демонстрацию в пародию. Издеваются над ней.

– Да нет. Им просто весело. Я это так понимаю. Им хочется принимать участие. Но они не знают песен. А многие не знают и языка. Но они вполне довольны.

– Не верю. Я испанцам вообще не верю, а каталонцам – тем более. И те и другие играют роль, испанцы строят из себя этаких простецких ребят, а мы, каталонцы, – подозрительных и осторожных.

Подошли к площади Республики; одиннадцать улиц, выходивших на нее, были запружены людскими потоками; Росель стоял у статуи Республики, слушал Тересу и водил пальцем по бронзовому барельефу Далу, [130] повествующему о превратностях трех республик. То там, то здесь в толпе раздавались приветствия вождям и правительству, пальму первенства держали Жан Зей и Л агранж, первый был обязан тому своей борьбой против реакции и церковного засилья в школах.

Народ все прибывал, на площади больше не было места, толпа вот-вот растечется множеством праздничных шествий в честь Народного фронта по улицам города, который напрягся в ожидании счастливого исторического финала. Все может быть. Все может быть. Ларсен восклицал, ударяя кулаком по раскрытой ладони. Несомненно. Несомненно. И раскинул руки, словно желая обнять необъятную толпу. Видите? Они это знают. Знают, что, если мы будем едины, революция возможна, они знают, что если с уважением относиться к разуму и культуре, то все, что причиняет страдания, все, кроме смерти, можно преодолеть. Через десять лет человечество почти достигнет совершенства. Ларсен говорил и вел их к бульварам, а Росель заметил, что Тереса с трудом сдерживается, чтобы не попросить их пойти домой за Дориа.

– Раз фашисты сидят по домам, день будет замечательный.

– Когда собирается столько народу, они на улице не показываются. Они любят маленькие группки. И всегда нападают внезапно. Выродки. Иногда мне кажется, что фашистами не становятся, а рождаются. Это у них в генах. Точно так же, как талант убивать.

Ларсен стал рассказывать о шведских фашистах, это пеллагра, ею больна вся Европа, это инстинкт зла, разбуженный смертельной боязнью мелкой буржуазии потерять рассудок, это fuite en avant [132] мелкой буржуазии. Только Испании фашизм не грозит, заверил Ларсен. Испанец не может принимать всерьез этот фашистский театр, и, глядя на насмешливо улыбающегося Роселя, принялся рассказывать о своих многочисленных поездках в Испанию, о беседах с Аракистайном, [133] Ортегой, Унамуно, Ларго Кабальеро, Хименесом Фраудом. [134]

– Фашизм в Испании может вылиться в шумные уличные шествия, не более того. Ему там просто не за что зацепиться. Какие у него исторические корни? На какой исторической памяти он будет основываться? Муссолини пришлось танцевать от Адама и Евы, от времен Римской империи, Гитлер ухватился за валькирий и завоевательный дух германцев, а испанцы на протяжении всей своей истории только и знали, что защищались от набегов иноземцев.

Ларсен не сразу подыскал эти слова – «набеги иноземцев», а найдя, произнес так, словно взбежал на деревянную горку и скатился вниз. А Испанская империя, возразил ему Росель. Да они же империалисты до мозга костей. И коль скоро не могли поработить тех, кто за пределами страны, поработили тех, кто в стране, и захватили все, кроме крупных земельных владений, вот где корни испанского фашизма и вот откуда они будут вербовать себе массы.

– Но Ларго Кабальеро – кастилец. Вы уверены, что в Каталонии у фашизма меньше сторонников, чем в Вальядолиде?

– Вот бы сейчас податься на природу. В Булонский лес или в Венсенский, пожалуй, лучше в Венсен, это место популярное, и сегодня праздник будет именно там.

Ларсен всегда, если было нужно, доставал автомобиль словно из рукава, а уж раз Тереса попросила… Он потащил их по проулку позади Государственного архива. Тереса воспользовалась случаем и предложила зайти домой, захватить Дориа, Ларсен на это ничего не сказал, а Альберт помог ему не отвечать – стал внимательно слушать рассказ Ларсена о еврейских кварталах в Париже. Жаль, что сегодня национальный праздник, в обычные дни тут полным-полно лавчонок, и продают изысканные сладости и диковинные соленья. Ты пробовал «тарама»? Нет. Такая нежная паста из яиц и рыбы, типичное' кушанье восточного Средиземноморья, но евреи делают ее на свой особый манер, вкуснейшая штука, немножко похожа на майонез.

– У меня вкус грубый. Ем все, а вкусно или невкусно – зависит от того, голоден я или нет.

Летнее солнце на кремовых фасадах, сплетенных воедино мудрой архитектоникой времени, Блан-Манто, улица Розье, улица Франс-Буржуа, и наконец дошли до угла, где Ларсен усадил их в «ситроен-стомберг», в котором несколько дней назад он возил их в Гарш. Он ничего не ответил Тересе, которая удивилась волшебной легкости, с какой появлялся у него этот автомобиль. Они выехали на площадь Наций, и Ларсен повел машину по шоссе, ведущему к Венсенскому лесу: ветер врывался в открытые окошки и трепал волосы молодых людей, словно копируя стремительный ритм летящих волос на рисунках Леже, и сами они были всего лишь деталью в космически огромной машине, где автомобиль Ларсена не столько двигался сам, сколько приводился в движение. В Венсен въехали через Порт-Доре, и Ларсен поставил автомобиль под деревья, склонившиеся у озера Домениль. Из метро к Венсенскому лесу, Манде, Бель-Эр, Доменилю и Шарантону выплескивались потоки бывших демонстрантов, все стремились в прохладу леса, под деревья и на газоны, флаги уже не маршировали в строю, а спокойно прогуливались, играли с ветром или бегали взапуски с ребятишками, парнями и девушками, и ветер трепал волосы и флаги – эти символы их красных или трехцветных убеждений. На газонах – плетеные корзины, скатерти, над которыми поднимался запах слоеных пирожков с мясом, узкие и золотистые baguettes [135] хлеба, корзиночки с клубникой и черешней, термосы с горячим кофе и бутылками эльзасского вина, охлаждающиеся в цинковых ведрах со льдом, и руки, тысячи обнаженных округлых женских рук, и открытые платья, а семейство сидит, не сводит с нее глаз; мощные колени и кормилицы семьи сверкают под солнцем на траве, и тени огромных раскидистых ясеней гоняются друг за другом подростки, на бегу ловя обрывки рассуждений отцов – с горонников Народного фронта и поклонников Леона Блюма, которых сегодня, в день 14 июля, терпят их дети, страстные приверженцы Пувье или Мориса Тореза; откуда-то доносится шарманка, и «Радио-Сите» передает песню Фрееля:

Тереса знала песенку и стала подпевать. Тебе нравится Фреель? А Дамиа? А Люсьен Бойер? Она сейчас лучше всех, на одном уровне с Дамиа, но мне больше нравится Мариан Освальд, потрясающая, поет в немецком стиле, в стиле Зары Леандер. Несколько мужчин в майках и наполеоновских треуголках, сложенных из газет, меланхолически пели хором «Les temps des cerises», [137] они сидели на газоне кружком, в центре – дирижер этого маленького печального концерта; печаль, словно масляное пятно, расползалась во все стороны, и вскоре песня этих странных людей, похожих не то на потерпевших крушение в Венсене, не то на сумасшедших, сбежавших из лечебницы, перекинулась на другие группки и стала всеобщей песнью на этом берегу озера, перекрыв даже Тино Росси, который по «Радио-Сите» пел «Маринеллу».