«...Ваш дядя и друг Соломон»

Гора предназначена для любовных встреч. Квартира моя закрыта для Рами. Даже на порог дома Мойшеле он не желает ступить. Комната же Рами в бараке холостяков, где проживают вернувшиеся из армии до свадьбы, закрыта для меня. Стены барака слишком тонки, чтобы скрывать тайну любовных встреч. Вот мы и выбрали место в зелени, покрывающей гору, среди овечьих стад. По рекомендации врача, Рами должен излечивать свою хромоту длительными прогулками. Он стал пастухом, и целый день гуляет со стадом в горах. Я работаю в утренней смене на кухне, и поднимаюсь к Рами на гору в обеденные часы. Если у меня вечерняя смена, иду к Рами ранним утром. Бывают ночи, когда мы поднимаемся на самую вершину горы, к дум-пальме, которая одиноко устремлена в небо.

Дорога к Рами нелегка. Чтобы хранить нашу тайну, я не пользуюсь проселочной дорогой, видной всем. Я петляю по тропам между скалами и утесами, между колючими кустами и чертополохом, в густых травах. Но все это не помогает. В кибуце шепотки сплетен ширятся кругами вокруг нас, и каждый раз я нахожу более тяжелую дорогу, сквозь заросли и бурелом, более крутую, чтобы скрыться от глаз, но все более обнажаюсь перед ними.

Все есть у этой горы. Острые вершины, глубоко рассеченные ущелья, узкие расселины, петляющие тропы, зеленые возвышенности, серые плато. На крутых склонах произрастает уйма злаков – пища для овец. Я поднимаюсь по петлям дороги, и Рами ковыляет навстречу. Несмотря на хромоту, он легко движется между скал, камней и трав. Протягивает мне руку, чтобы помочь взобраться на вершину скалы.

Всегда у него готова для меня пастушья еда. Ранним утром он ожидает меня с завтраком, в полдень – с обедом. В его суме есть все необходимое. Он отлично готовит салаты, кофе наливает из солдатской фляжки. Мы жуем хлеб, тычем вилки в салат, запиваем кофе.

И все это время взгляды наши прикованы к долине. Красные крыши домов кибуца, кажется, растут вместе с массой их окружающих декоративных деревьев. Следующим обширным кругом возлегают цитрусовые сады, оливковые плантации, аллеи кипарисов и сосен. Зелень всех оттенков переливается в пространстве, и с высоты эта зелень деревьев и трав медленно колышется под ветром, проливаясь из-под горы длинными долинными волнами и посверкивая под солнцем зеркалами прудов.

На горизонте – пруд. Одинокая дум-пальма – наше с Рами дерево – устремлена в небо. Я не отрываю от него глаз, ощущая ту первую нашу ночь любви. Я хочу, чтобы ток крови в жилах Рами смешался с током моей крови. А Рами отдувается после сытной еды, окутывая себя дымом трубки и молчанием. Рука моя шарит по скале, отламывает черный и влажный кусок камня. Запах плесени соревнуется с острым запахом табака, пока они не сливаются воедино. Запах этот, одновременно мутный и въедливый, щекочет мои ноздри, заставляет кровь стучать в висках. Я продолжаю елозить пальцами по земле, ощупывая маленькие осколки камней, покалывающие мои ладони. Земля и равнодушные глаза Рами заставляют мои пальцы приплясывать. Покалывание ощутимо во всем теле. Рами сидит рядом, покусывает травинку. Я тоже вырываю стебельки трав и жую их. Вкус травы вначале сладковат, затем горек. И горечь эта вяжет язык. И точно так же, как влажная земля заставляет приплясывать мои пальцы, горечь травы заставляет приплясывать мои зубы. Травы действуют на меня, как наркотик, голова кружится. Рами смеется надо мной:

«Ты выглядишь как жвачное животное».

«Как овца, – ты хочешь сказать».

«Примерно».

Воздух вершин швыряет мои волосы на Рами, он хватает их, наматывает на пальцы, и через волосы горячность его руки переходит ко мне. Подавляя зевок, он говорит:

«Давай, малышка, немного отдохнем».

И я перехожу в его объятия, с жесткой скалы в глубокие травы. Старое фиговое дерево с рассеченным стволом и оборванными ветвями нависает над нами, но передо мной только лицо Рами, и кроме него я ничего не вижу, ни дерева над нами, ни земли, ни неба. Руки мои на его теле, словно бы лепят его заново, выпуклую его грудь, бедра, дуги бровей. Через кончики пальцев ощущаю, как передается трепет чувств от него ко мне и от меня к нему. Мои нервы возбуждают эту пляску пальцев и зубов, жевавших раньше траву.

Все вкусы и запахи, ранее мной ощутимые, таятся в коже Рами, вкус плесени и сладкая горечь горных трав. Прикосновения Рами мягки, но в этой мягкости – вся сила страсти, таящаяся в нас.

Дыхание его успокаивается. Птицы шумят в кроне фигового дерева. Сухие листья его осыпают наши нагие разгоряченные лица и тела. Приятна нам эта недвижность в глубоких травах, рядом со стадом. Овцы, поднявшись с крутых склонов, табунятся вокруг нас. Мы в их кольце. Время от времени к нам приближается овца, изучая нас большими своими круглыми глазами. Мы перекатываемся в травах, подставляя тела зимнему солнцу и свежему ветру, закрываем глаза и дремлем. Сквозь дремоту слышен смех Рами:

«Я голоден».

Теперь мой черед приготовить завтрак. Рами сдирает кожуру с апельсина и вгрызается в него зубами. Рами никогда не делит его на дольки. Сок течет по его губам, подбородку, пальцам. И я тоже следую его примеру. Сок брызжет на меня. Рами прижимается губами к моим губам, я смеюсь его смехом, ощущая опьянение апельсиновым соком, как начало новой любовной игры…

Приходит пятница, а за ней и выходной день – суббота. В эти часы отдыха приходит черед дум-пальмы, не той, что у пруда, а той, что на вершине горы. Глаза мои переходят от одного дерева к другому, и кажется мне, весь кибуц располагается между ними – одним внизу и одним – на высоте. И мы с Рами застряли между ними.

Мы всегда начинаем подъем на вершину, когда ночь нисходит на кибуц. Даже в темноте Рами безошибочно находит тропу к дереву на вершине. Сама вершина представляет ряд острых высоких скал, разбросанных вокруг дерева и светящихся в ночи, как свечи. У подножья дерева земля покрыта плотным слоем слежавшихся за годы листьев и трав. Это мягкое ложе словно приготовлено для меня и Рами. Мы сбиваем плоды с дерева, прислоняемся спинами к стволу и жуем их.

Прижавшись к ложу, мы долго всматриваемся в поселения в долине. В дальних окнах горит свет. Села набрасывают светлое покрывало, подобное фате, на долину. Цепочки огней пронизывают ночную мглу посверкивающей лентой через всю низменность, увлекая за собой слабо мерцающие силуэты домов, зданий, деревьев. И свечение долины, словно убегающее в даль, тянет это светлое покрывало и на горы, обступающие долину по горизонту.

Ночь замыкает нас в своей мгле, и мы в ней так же одиноки, как и дерево над нами. Любовь Рами к ночному одиночеству сдержанна и тиха. Любовь, которая не вводит в буйство, а успокаивает. Эта сдержанность передается и моим рукам. Тело мое недвижное, как глина в покойных медлительных руках творца. Я – в его объятиях, но он ощутим, как незнакомый мужчина, которого я должна познать и завоевать. Я не делаю усилий, чтобы его возбудить. В его объятиях я остаюсь сама собой. Приятно мне это отчуждение между нами после жарких, страстных дней. Рами посмеивается надо мной, шепчет:

«Ну, малышка, что ты скажешь о любви в субботу?»

Но даже в самый наивысший момент нашей любви, он не шепчет мне, а кричит в ночь: «Такая она, любовь, малышка, когда находишься на вершине».

Зима, умеренная, предвещающая засуху, торопится принести весну, которая в долине нашей коротка. С приходом лета надо будет согнать стадо с гор и пасти его между прудами. И вид прудов отзывается во мне болью. Здесь еще не выветрились воспоминания Шестидневной войны. И мы снова как тогда, и снова Рами здесь, а Мойшеле там, на войне. Запретная любовь продолжается. Я не хочу сюда возвращаться по ночам. Я все еще ощущаю спиной жесткие травы и всякую ползучую тварь. В ушах все еще звучат рыдания филина с ветвей дерева у пруда. Дерево на вершине хотя бы безмолвно. И я чувствую тоску по нормальному человеческому дому с крепкими стенами. Я хочу лежать с Рами в чистой постели. Так или иначе, нет уже смысла скрываться в горах. Положение наше в кибуце ухудшается с каждым днем. Отец Рами уже вел с ним беседу, как мужчина с мужчиной, и с тех пор Рами боится даже кинуть на меня взгляд в присутствии людей. Все это мне ужасно надоело. Нас просто преследуют взгляды, намеки, злые языки, шепотки. Я говорю ему: