АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Может, в летаргическом сне?

– Да в каком летаргическом. Сердце не бьется, зрачки на свет не реагируют. Бадмаева вызывали проверять, медицинские светила проверяли - труп и труп. Живой, однако. Его в гроб - он встает и ходит. Занавес закрылся, пьеса началась. Ходит, руками воздух щупает. Всё Феликса Юсупова хотел поймать. Тут ведь дело не только в государственных проблемах заключалось. Они с Феликсом друг друга ненавидели люто. Бывало. Распутин напьется, да Феликсу и шепчет: на кой, мол, тебе Ирина, лучше мне жену отдай, не мучай бабу, я ее хоть погоняю, а ты иди к своим сожопникам, князь-гомосек. Вы не слыхали байку, что Феликса мальчишкой Петр Ильич испортил, за что и был втихаря отравлен? Феликса Распутин тоже бесил ролью всеобщего петуха, каждой курочке ведь был петух Григорий-то, была бы курочка. Когда люди много воли себе дают, страстям своим потворствуют, известное дело, до уголовщины рукой подать. Особо рьяный петух, любой деревенский знает, некоторое время без головы отрубленной бегает, двор кровью пачкает, вот и хлыстовский заговоренный петух Григорий мертвым ходил.

Наглядевшись на звягинцевскую коллекцию, я почувствовал дурноту, точно смолянка, мне захотелось хлопнуть рюмочку, я понял, отчего Звягинцев попивает. Правильная формулировка «тошная сила»; меня уже мутило слегка. Однако я и виду не подал, кормил докторской колбасою Кьяру и Обскуру, их кошачья невозмутимость меня успокаивала и успокоила наконец

– Обскура, между прочим, глухая, как все альбиноски, - сказал спустившийся Звягинцев.

– Как альбиноски? А пятно на загривке?

Звягинцев замялся.

– Краска для волос. Моя бывшая подружка Обскуру мазнула. Создала темное дзен у кошечки на шкурке. Раздражала ее полная белизна. Пятно сойдет, отмоется, я думаю. А с подружкой я тут же расстался. Не люблю в дамах самодурства.

– Сугубо мужская черта, - промолвила Настасья. - Тут ты прав.

– Они и гуляют-то парой, - продолжал Звягинцев. - Кьяра ее поводырь. Собак Обскура не слышит, машин тоже. Если бы не Кьяра, пропала бы давно. Думаю, расходятся только на блядки, попарно с хахалями, у кошек групповухи не бывает, групповой секс - людское изобретение, животные изысканней.

– Помнится, с предыдущей возлюбленной ты расстался, - сказала Настасья подозрительно, - когда она паутину обмела?

– Представь себе, да, обмела, и всех моих Федюшек домов лишила. Не везет мне с романами.

– Должно быть, ты по натуре изменщик, Дон Жуан, Казанова, - уверенно произнесла Настасья.

– Ладно тебе, Несси, чушь-то пороть. Дон Жуан с лысиной и в очках? Казанова с брюшком?

– У тебя пошлые представления о вещах, ты придаешь слишком большое значение внешнему, - упорствовала она. Ты по сути Дон Жуан, ты хочешь очаровать - и удрать, твоя цель - обаять, заполучить, дальше тебе неинтересно. Ты само непостоянство, Звягинцев.

– Ох, не тебе говорить! В тебя я влюблен с детства по сей момент. Не слушайте, молодой человек, заткните свои ревнивые уши.

– Это другое. У нас ведь романа не было. А раз не было, значит…

– Так давай закрутим эпистолярный! - воскликнул Звягинцев, выводя нас наконец нескончаемым коммунальным коридорным лабиринтом к входной двери.

Настасья порозовела и надулась.

Она ушла, едва попрощавшись, хотя Звягинцев улучил момент и чмокнул ее в висок.

На лестнице я спросил:

– Он намекал на письма, которые ты получаешь тайком, прячешь от меня?

Настасья молчала.

– От кого эти письма? Она не отвечала мне.

– Мне казалось, у нас нет друг от друга тайн. Я ошибался. У тебя тайна есть.

Мы вышли на улицу.

Холодные звезды во всем своем великолепии осеннем сияли над нами, над Зверинской улицей, над зоопарком, где спали дневные животные, где мучились бесплодной бессонницей, лишенной охоты, приключений и пространств ночные.

– Я скажу тебе, - умоляюще произнесла она, - но чуть позже, погодя.

– Почему?

Кто-то подавал голос из зоопарка. Дикий нездешний голос завезенного Бог весть куда и зачем существа. Человеческое любопытство, любознательность, легкомыслие и корысть сыграли с тропической тварью или обитателем саванн злую шутку.

Полупоследний пустой трамвай подали нам, мы сели наудачу, он поволок нас к какому-то мосту, то ли Кировскому, то ли Литейному, нам сгодился бы любой неразделенный. Молча мы пересекли ночную реку Ню, в которой стояла возле Петропавловки по пояс в воде княжна Тараканова; крысы из ее свиты ждали ее на берегу. Молча вышли мы, побрели по горбатому мостику к месту каракозовских деяний. У самой мемориальной доски, с гордостью о деяниях повествующей, Настасья остановилась.

– Это письма от моей дочери.

Откровенно говоря, я опешил.

И ни к селу, ни к городу спросил:

– Сколько же твоей дочери лет?

– Четырнадцать.

Меня почему-то в первый момент успокоило, что дочь Настасьи не моя ровесница, что она младше.

– Где она? Почему не живет с тобой?

– Она учится в сельской местности второй год, живет у дальней родственницы в Новгородской области, у нее сложности с легкими, но это скоро должно пройти.

– Почему ты мне про нее не сказала?

– Так получилось.

Открыв дверь, она резко повернулась ко мне, положила мне руки на плечи, лицо в серых слезах от накрашенных ресниц.

– Прошу тебя, умоляю, дай мне сутки, нет, два дня, давай два дня не будем говорить об этом. Потом я тебе все объясню. Через два дня. Не отказывай мне. Я тебя умоляю.

В ту минуту я ее не понял.

– Ну, хорошо, хорошо, - неуверенно ответствовал я.

Уже в квартире, подойдя к ней, одетой в зеленого шелка, полный шорохов халат, к сидящей перед зеркалом возлюбленной моей, стирающей с лица остатки слез, краски, тоски, я сообразил: ежели дочка, так ведь и отец у дочки имеется: уж не человек ли с красной авторучкой? Что я и спросил, наклонясь к зеркалу, чтобы и мой портрет в зеркальную раму вместился.

– Нет, нет, - затрясла она головою. - Но ты мне обещал…

Я ей обещал. Два дня? Почему два? Не все ли равно?

Образ зеленого воздуха Зимнего сада объял меня на минуту, озарение снизошло на меня, несмотря на мою юность, дурость, обидчивость, несмотря ни на что: дочь? да хоть пять дочерей, хоть десять мужей и любовников, мироносица! к чему мне миро? ты меня омыла, как волна, мадам, уже падают листья, опустел наш сад, отцвели уж давно, нам нечего друг другу прощать, разве прощают, что ты жила, что я жил, что мы были, что мы не ангелы? я любил ее, она меня, она почувствовала, что со мной, о чем я, я долго не мог снять с нее зеленый халат, я целовал ее лепечущие губы, не слушая лепета, слезы ее были солоны, как воды Венериных морей.

ОСТРОВ МОНАСТЫРСКИЙ

Почему именно в лавру направились мы в первый день отсрочки разговора о Настасьиной дочери? Руководило ли ею (или нами) подсознательное желание что-либо отмолить? Грешный ли наш роман? Светлое ли совместное будущее? Хотела ли она при мне открыто поставить свечку за здравие дочери в Свято-Троицком соборе? Так или иначе, нас ждала встреча у входа в лавру на площади Александра Невского.

Я делал ошибки в таблице, которую писал кое-как, начальник был мной недоволен, девочки-чертежницы поглядывали на меня с интересом. Я успел нафантазировать целую историю в духе колониальных романсов от Вертинского до довоенных лет (типа все той же «Девушки из Нагасаки», «Чайного домика» и иже с ними), в которой Настасья исполняла роль гейши из чайного домика, случайный прохожий (лучше - проезжий, может, капитан одного из следующих своим путем судов) влюблялся в нее, она случайно, по молодости и недомыслию, отвечала взаимностью, капитан уходил в море навеки, она рыдала, ломая руки, на берегу, потом появлялось на свет дитя любви; долго продолжал бы я растекаться мыслию по древу из трофейных фильмов, сплошное кино, если бы начальник не вызвал меня в свой кабинет, не обложил - в отсутствие Эвелины Карловны - трехэтажным матом за бракованную продукцию и не послал «на ту базу» с поручением, приговаривая, что хрен меня знает, что со мной, но нынче я могу только портачить, а не работать.