Инес души моей

Каталина, несколько индианок и я перевязывали раненых, которых в пугающем количестве приносили нам в импровизированный госпиталь в моем доме. Эулалия принесла на руках пехотинца, залитого кровью с головы до ног. «Боже мой, этому уже не помочь», — подумала я, но, сняв с него шлем, мы увидели, что лоб у него был рассечен глубоко, но кость осталась цела, хоть и немного продавлена. Мы прижгли ему рану, вымыли лицо, дали попить воды, но не смогли заставить отдохнуть хоть минуту. Ошеломленный и полуслепой — у него ужасно распухли веки, — он, спотыкаясь, побежал обратно на площадь.

Тем временем я пыталась вытащить стрелу, застрявшую в шее другого солдата, некоего Лопеса, который всегда относился ко мне с едва скрываемым презрением, а особенно — после трагедии с Эскобаром. Несчастный был бледен как смерть, а стрела застряла в его теле так глубоко, что ее невозможно было извлечь, не увеличив рану. Я как раз прикидывала, стоит ли идти на такой риск, когда бедняга затрясся и страшно захрипел. Поняв, что помочь ему я уже ничем не могу, я позвала капеллана, который спешно явился исповедовать и соборовать умирающего.

На полу в гостиной лежало много раненых, которые не находили сил вернуться на площадь; их было не меньше двадцати, большинство — янаконы. У нас закончились тряпки, и Каталина стала рвать простыни, которые мы так усердно вышивали долгими зимними вечерами. Потом пришлось рвать на полосы юбки, а под конец — и мое единственное парадное платье. В это время в комнату вошел Санчо де ла Ос, неся на плечах какого-то потерявшего сознание солдата, и положил его к моим ногам. Мы с предателем успели обменяться взглядами и, думаю, в этот миг простили друг другу все прошлые обиды. В хор стонов несчастных, которым прижигали раны углями и раскаленным железом, вплеталось ржание лошадей, потому что тут же кузнец как мог помогал раненым животным. Земляной пол был пропитан кровью — людской и лошадиной.

Агирре заглянул к нам через дверь, не слезая со своего скакуна, весь в крови с головы до стремян, и крикнул, что приказал покинуть все дома, кроме тех, что вокруг площади: эти дома мы должны приготовиться защищать до последнего вздоха.

— Спешьтесь, капитан, я обработаю вам раны! — взмолилась я.

— На мне ни царапины, донья Инес! Принесите воды тем, кто на площади! — крикнул он, бросив на меня грозно-веселый взгляд, и ускакал. Когда он развернул коня, стало видно, что у животного тоже кровоточил бок.

Я приказала нескольким женщинам нести воду и лепешки солдатам, без передышки бившимся с самого рассвета. Мы с Каталиной сняли с тела Лопеса доспехи, и я надела на себя его окровавленные кирасу и кольчугу. Не найдя свою, взяла его шпагу и вышла на площадь. Солнце уже начало клониться к западу, было, наверное, часа три или четыре пополудни; я подсчитала, что битва должна была длиться уже больше десяти часов. Я оглянулась вокруг и поняла, что Сантьяго горит со всех сторон и все, что в течение месяцев строилось потом и кровью, разрушено в одночасье, вместе с мечтой колонизировать долину. Тем временем Монрой и Вильягра вместе с оставшимися в живых солдатами отступили и сражались на площади, которую с четырех сторон атаковал неприятель и плечом к плечу защищали все наши люди. Из построек сохранились только церковь и дом Агирре, где мы держали семерых пленных касиков. Дон Бенито, черный от пороха и сажи, сидя на своем табурете, методично стрелял, тщательно целясь, прежде чем нажать на курок, будто охотился на перепелов. Янакона, который раньше заряжал ему аркебузы, недвижно лежал рядом на земле, а на его месте стояла Эулалия. Я поняла, что она весь день ни на минуту не уходила с площади, чтобы не терять из виду своего любимого Родриго.

Среди шума выстрелов, ржания лошадей, лая собак и гула сражения я ясно расслышала голоса семерых касиков, которые хриплыми криками подбадривали своих соплеменников. Не знаю, что со мной произошло. Я много думала о том роковом дне 11 сентября и пыталась понять тогдашние события, но, полагаю, никто не сможет описать их в точности: у каждого есть своя версия, смотря по тому, что именно ему выпало пережить. Дым был густ, суматоха — ужасна, шум — оглушителен. Мы в исступлении дрались за собственные жизни и обезумели от крови и жестокости. Я не могу вспомнить в деталях все то, что делала в тот день, поэтому мне приходится полагаться на рассказы очевидцев. Но я помню, что не боялась ни мгновения: ярость поглотила все остальные чувства.

Я посмотрела в сторону темницы, откуда слышались крики пленников, и, несмотря на дым, совершенно ясно увидела своего мужа, Хуана де Малагу, который следовал за мной по пятам и мучил меня с самого выезда из Куско. Он стоял, опершись на косяк двери, и внимательно смотрел на меня своими грустными глазами неприкаянной души. Затем он сделал мне жест рукой, будто подзывая к себе. Я прошла между солдатами и конями, какой-то частью сознания оценивая масштабы катастрофы, а другой — повинуясь немому приказу своего покойного супруга. Темницей служила обычная комната на первом этаже дома Агирре, а дверь ее состояла из нескольких досок с засовом снаружи. Ее охраняли два молодых стражника, которым было приказано защищать пленников даже ценой собственных жизней, ведь эти касики были нашим единственным козырем для переговоров с неприятелем. Я не остановилась просить у них разрешения войти, а просто оттолкнула их и отодвинула тяжелый засов одной рукой: мне помогал Хуан де Малага. Стражники последовали за мной внутрь, не пытаясь ни остановить меня, ни понять моих намерений. Свет и дым проникали в темницу сквозь щели, и дышать там было тяжело; от пола поднималась розоватая пыль, делая сцену слегка расплывчатой, но я ясно разглядела семерых пленников, прикованных к толстым бревнам, рвавшихся с цепей, как черти в аду, и кричавших, что есть силы, призывая своих соплеменников. Увидев, как я вхожу в сопровождении окровавленного призрака Хуана де Малаги, они замолчали.

— Убейте их всех! — приказала я стражам искаженным до неузнаваемости голосом.

И пленники, и стражи замерли от ужаса.

— Убить их, сеньора? Но ведь это губернаторские заложники!

— Убейте, я сказала!

— Как нам это сделать? — испуганно спросил один из солдат.

— Вот так!

Тут я обеими руками подняла над головой тяжелую шпагу и, вложив в удар всю свою силу и ненависть, обрушила ее на касика, который был ближе всего ко мне, и разом отрубила ему голову. Удар был такой сильный, что я не удержалась на ногах и упала на колени; поток крови брызнул мне в лицо, а голова индейца покатилась к моим ногам. Дальнейшее я помню плохо. Один из стражников потом уверял меня, что я так же отрубила головы остальным шестерым заложникам, а другой рассказывал, что дело было не так и это они с товарищем закончили начатое мной. Впрочем, это не важно. Главное, что через пару минут на земле лежали семь мертвых голов. Да простит меня Господь.

Я схватила одну из них за волосы, выбежала на площадь огромными прыжками, взобралась на баррикаду из мешков с песком и бросила свой ужасающий трофей в воздух с невиданной силой. Страшный победный крик поднялся из недр земли, прошел сквозь все мое тело и вырвался, дрожа, как раскат грома, из моей груди. Голова несколько раз перевернулась в воздухе и упала посреди толпы индейцев. Я не задержалась посмотреть, какой эффект это произвело, а бросилась обратно в темницу, схватила еще две головы и запустила их в противоположную сторону площади. Кажется, оставшиеся четыре головы мне принесли стражники, но я в этом не уверена: может, я сама побежала за ними. Я точно знаю только, что у меня нашлись силы, чтобы запустить их в воздух. Еще прежде, чем последняя голова упала на землю, странная неподвижность объяла площадь, время будто замерло, дым рассеялся, и мы увидели, как индейцы в ужасе молча начали отступать, на шаг, два, три, а потом, толкаясь, бросились бежать по тем самым улицам, которые только что захватили.

Прошло много времени, а может быть — всего одно мгновение. Внезапно на меня навалилась усталость, кости стали как ватные, я очнулась от кошмара и осознала, какое ужасное преступление я совершила. Я увидела себя такой, какой меня видели люди вокруг: косматая дьяволица, залитая кровью, осипшая от крика. Ноги у меня подкашивались. Я почувствовала на талии руку Родриго де Кироги, который поднял меня, прижал к своей закованной в доспех груди и увел с площади. Очевидцы произошедшего были глубоко поражены и стояли в оцепенении.