Любожид

Но это оказалось совсем не тем, чего он действительно ждал с тринадцати лет. Может быть, потому, что та учетчица слишком спешила. Не успели они поцеловаться, как она уже заерзала под ним, сама стянула с себя синие рейтузы и, разбросав в стороны свои толстые ляжки, заторопила: «Ну, заправь же, заправь!» А он не понимал, что он должен «заправить», до тех пор, пока она не схватила руками его еще не совсем твердый пенис и не стала засовывать в себя. Конечно, потом, в ней, его пенис затвердел и даже успел сделать несколько движений, от которых учетчица задышала с хриплым присвистом. Но буквально после пяти-шести ударов все, что накопилось в Борисе за двадцать лет девственности, вырвалось из него с такой пушечной мощью, что учетчица закричала: «Ты что? Сдурел? В меня кончил? Мудак, на живот надо было! Опять я залечу!»

Борис не столько виновато, сколько разочарованно молчал, лежа рядом с ней на спине и глядя в белое полярное небо. Неужели ради этого люди стрелялись на дуэлях, писали поэмы и совершали подвиги? И неужели он сам был создан так?

Туча комаров уже жужжала над ними, но не жалила, удерживаемая на коротком расстоянии сильным запахом диметилфтолата.

Учетчица повернулась к Борису, накрыла его лицо своей тяжелой грудью и стала совать ему в рот большой темный сосок, а там, внизу, стала дергать его пенис своими сухими и сложенными в колечко пальцами. «Ну давай же, милок, давай!» Но Борис вырвался из-под нее, натянул штаны и, даже не застегнув ширинку, решительно зашагал прочь – вверх по сопке. Слезы стояли у него в глазах. «Эй! Ты куда? Стой! Сам кончил, а я? Ах ты, жидовская морда! – неслось ему вслед. – А еще говорят – у жидов лучшие фуи!…»

С тех пор Кацнельсон уклонялся от сомнительных удовольствий, на которые нередко намекали ему дерзкие толстозадые крановщицы и чертежницы Минусинского металлургического комбината, тоже, видимо, наслышанные о мощи еврейских мужчин. Поразительно, что на этих юных русских женщин совершенно не действовала антисемитская кампания в прессе. Скорей наоборот – победы израильтян над арабами повышали их интерес к евреям. Во всяком случае на половом уровне.

А родители Бориса, видя непристроенность сына, страдали и первые заговорили с ним об эмиграции. Сами они ехать не могли, в Ташкенте еще жили бабушки Бориса, обе больные старухи – ни везти их с собой, ни бросать тут было нельзя. Что касается Бориса, то там, в Америке, он непременно найдет себе хорошую еврейскую девушку. А здесь что его ждет? Одни гойки!

Но теперь, в Москве, получив и от еврейки такое открытое приглашение, Борис не знал, что ему делать. Сбежать? Придумать какую-нибудь причину и смыться на вокзал, сесть в поезд и уехать? Он не мог этого сделать. Он не мог этого сделать по самой простой причине – ему было не просто хорошо, ему было замечательно в этой квартире Инессы Бродник, среди этих шумных и энергичных евреев и евреек. Всю жизнь он привык стесняться своего еврейства, прятать его, как лишай или венерическую болезнь, но вдруг оказался среди тех, кто сбросил с себя этот рабский комплекс.

– Слушайте, аид приходит в ОВИР с документами на выезд. Инспектор вежливо берет у него документы, смотрит и говорит: «Все в порядке, осталось только указать причину вашего желания эмигрировать…» «Причину? – говорит аид. – Ой, я забыл причину! Действительно, какая же причина?» «Да вы не волнуйтесь, – говорит инспектор. – Вы подумайте. Может быть, у вас с деньгами туго, зарплаты не хватает?» «Нет, – говорит аид. – Как раз с деньгами у нас ничего. Я доктор наук, получаю триста, и жена двести зарабатывает. Так что жить можно». – «А может, у вас квартирные условия тяжелые? Коммуналка?» – «Нет, – говорит аид. – Мы как раз недавно получили трехкомнатную квартиру и в хорошем районе…» – «Так что ж тебе надо, жидовская морда?!» – закричал инспектор. «О! – сказал аид. – Теперь вспомнил! Вот как раз из-за этого я хочу уехать!»

Борис вмеcте со всеми смеялся новым и старым анекдотам, чистил картошку на кухне, слушал хриплые голоса «из-за бугра» и все ждал эту Раю, с тревогой поглядывая на нее через кухонную дверь. Грудь у нее не была такой большой и тяжелой, как у той норильчанки, а из-под косынки выбивался темный игривый локон. Может быть, все будет и не так страшно. В конце концов еврейки в постели – «это нечто», вспомнил он слова своих русских приятелей. Да и тот таксист, который вез его от вокзала к синагоге, цыган, – не зря же он, наверно, помнит свою Розу Фридман.

И уже с каким-то новым, особым холодком в груди и с трепетом в ногах шел Кацнельсон с этой Раей по вечерней Москве, сидел с ней рядом в метро и, хмелея от желания, поднимался лифтом в ее квартиру на Речном вокзале.

В двухкомнатной Раиной квартире оказалось двое маленьких детей, бородатый муж в кепеле и папа с мамой. Но Борису место нашлось – ему постелили на кухне, на раскладушке. Улегшись и погасив свет, он не знал, что думать – радоваться, что обошлось без повторения норильского конфуза, или, наоборот, жалеть, что Рая просто пошутила. Честно говоря, он жалел…

Но даже это разочарование не заставило его уехать из Москвы на следующий день. Казалось бы, он выполнил свою миссию и даже перевыполнил ее: еще вчера в квартире у Инессы он наизусть продиктован Карбовскому адреса всех своих минусинских друзей, которые просили израильский вызов. Карбовский сказал, что продублировать не помешает – пусть рыжебородый отправит тот список в Израиль по своим каналам, а он, Карбовский, отправит по своим. Таким образом, делать Кацнельсону у Инессы Бродник было уже нечего, однако, когда утром Рая снова собралась к этой Инессе, словно на работу, Борис напросился пойти с ней. И он бы проторчал в Москве еще неделю – весь свой отпуск, и даже вместо поезда улетел бы домой самолетом (хотя это в два раза дороже), лишь бы подольше побыть с этими странными, рисковыми, замечательными людьми. Но Инесса взяла его за руку, отвела в ванную комнату, включила там шумный душ и сказала под рокот воды:

– Боренька, нам нужно, чтобы вы уехали сегодня. Рая даст вам с собой кой-какую литературу, почитайте сами и раздайте там, в Сибири. И держите нас в курсе того, что там происходит. Вы поняли меня?

Он понял ее. Теперь, на второй день, он уже понимал почти все, что тут происходит. И, еще труся, еще подрагивая душой от страха перед тем, на что он идет, он уже гордился собой, своим причастием к еврейскому делу. Рая, отказница с шестилетним стажем, проводила его на вокзал. По дороге они трижды пересаживались с метро на автобус и обратно, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». На одной из таких пересадок, поднимаясь на высокую ступеньку автобуса, Рая взялась рукой за свой живот, словно поддерживая его. Борис посмотрел на нее в недоумении, она сказала:

– Я же на пятом месяце. Разве не видно?

– Нет… – сказал он честно. – Я в этом не понимаю…

– Ничего. Женишься – поймешь. Бог тебе даст много детей. Вот увидишь!

Потом, в булочной у Рижского вокзала, она получила завернутый в «Правду» пакет величиной с буханку хлеба. Этот «хлеб» и прикупленные в дорогу колбасу и сыр Кацнельсон уложил в свой чемоданчик. «Зай гизунт», – сказала ему Рая на вокзале. «Зай гизунт», – сказал он. И долго махал ей рукой из двери вагона, чувствуя, что эта Рая стала ему как старшая сестра…

Только дома, в Минусинске, по передаче «Радио "Свобода"» он узнал, почему Инесса настояла на его быстром отъезде. Потому что в тот же день, когда он уезжал, в пятницу вечером, Инесса Бродник, Илья Карбовский, Рая Донская и еще семнадцать человек были арестованы на Пушкинской площади.

В эту ночь Борис уже не выключал радио до утра. Перескакивая с «Голоса Америки» на Би-би-си и «Свободу», он искал в хриплом и забитом глушилками эфире новые сообщения об арестованных в Москве демонстрантах, а в паузах читал тонкие, на папиросной бумаге и величиной с ладонь, брошюрки, которые оказались в той «буханке хлеба». Читал и думал: «Неужели это написано о нас, евреях, обо мне? И кем – классиками русской литературы!»