Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

Нет, Фотограф уверен, что эта складка в углу глаза, которая как бы скашивает его, не имеет отношения к расе. Это индивидуальный признак. Что-то в генах. А почему у него вообще возник этот вопрос? В любом случае это лицо выразительнее всяких пеленок, даже если в них завернут взрослый человек. А что касается снимков в убежище, Кадровик может не волноваться, фотографы всегда берут с собой в дорогу запасной объектив, так что он и в убежище уже достаточно успел наснимать.

С этими словами он с нескрываемым облегчением поднимается со стула, чтобы уступить место старшему водителю, который пришел его сменить, неся с собой дорожную сумку посланника и зачем-то прихватив также кожаный чемодан.

— Это не мой, — жестами пытается объяснить Кадровик. — Зря вы его сюда принесли.

Какой идиотизм — лежать с поносом, в детских пеленках, в медпункте подземного противоатомного убежища, и не иметь никакой возможности объясниться с дежурящими около тебя людьми. Водитель, наверно, думает, что он бредит. Впрочем, сумка — это хорошо. Где-то в ней должно быть снотворное. Нужно взять таблетку — может быть, удастся уснуть, боль как будто совсем утихла, и приступы повторяются намного реже.

Таблетка действительно помогает ему заснуть, да так глубоко и надолго, что он даже не замечает, кто еще сменяется у его кровати в эту ночь, подает ему пить и меняет на нем пеленки. А проснувшись, забывает спросить об этом, потому что всё прошедшее отступает на десятый план в сравнении с тем, что он просыпается с ощущением ужасной слабости и полного выздоровления. Да, он чувствует, что отрава вышла из него полностью, не только из тела, но, кажется, из души тоже, — во всяком случае, никакие кошмары школьных и армейских времен в минувшую ночь его не навещали. Рядом с постелью он видит аккуратно сложенную стопку поношенного, но чисто выстиранного и даже выглаженного военного обмундирования, видимо загодя принесенного предусмотрительным старым воякой. Нетерпеливо перебрав ее в поисках майки, рубахи и штанов, он находит что-то более или менее подходящее ему по размерам и переодевается, постепенно превращаясь в еще одного местного охранника. Затем с глупой и восторженной улыбкой машет рукой сидящему тут же солдату, чтобы сообщить о своем окончательном выздоровлении. Солдат, в свою очередь, показывает ему рукой, что сейчас поднимется наверх — видимо, за сержантом, — и Кадровик кивает ему в знак согласия.

Оставшись один, он решает на прощанье посмотреть здесь всё, что ему удастся. На экскурсию теперь он вряд ли попадет, а случай упустить жалко. Слегка пошатываясь от слабости, он выходит из комнаты, где лежал, и идет по коридору, который приводит его в просторный больничный зал, где стоят старые, уже проржавевшие кровати, на которых всё еще лежат застеленные одеялами матрацы. Он с интересом рассматривает стоящие у кроватей медицинские приборы, обходит зал, заглядывает в шкафчики с медикаментами и, приоткрыв дверцу одного из них, вздрагивает, увидев внутри крохотную полевую мышь. Впрочем, она, кажется, удивлена не меньше, чем он. Ну, если какое-то живое существо сумело пробраться в это подземелье снаружи, думает он, то уж электромагнитные волны наверняка найдут выход изнутри — и, вынув из кармана спутниковый телефон, быстро набирает номер своего бывшего дома в Иерусалиме. Старика, понятно, не стоит будить в такую рань, Начальницу канцелярии и Секретаршу тем более, мать будить жалко, потому что тогда ему придется долго рассказывать ей, где он и почему, — значит, остается дочь, ее он может разбудить даже сейчас, она, наверно, как раз собирается в школу, ему хочется услышать ее голос.

Номер набран, остается надеяться, что спутник в небесах услышит зов своего телефона, и спутник действительно его слышит, потому что в трубке раздается голос — но, увы, не дочери, а бывшей жены. Эдакая незадача!

— Это я… — неуверенно говорит Кадровик.

— Да, я слышу, — спокойно и даже непривычно мягко отвечает она. — Почему у тебя такой слабый голос? Ты что, болен?

— Да, был немного. Отравился чем-то здесь. Но это уже на исходе.

— Ну, конечно. — Он понимает, что она снисходительно улыбается. — Ты всегда был уверен, что желудок у тебя железный. Теперь убедился.

— Да, ты права, — соглашается он. — Убедился. Не железный. Но я уже в порядке.

— Не торопись подниматься. В таких случаях стоит полежать. И не есть сразу, только пить воду.

Он тронут ее неожиданной заботой.

— Да, спасибо, я пью. У меня к тебе маленькая просьба. Ты не могла бы на минуту разбудить малышку? Хочется услышать ее голос.

— Ты что, забыл? — удивляется она. — У нас уже семь утра, сегодня понедельник, у нее нулевой урок, так что она давно уже в школе.

— Извини, я тут потерял счет времени. Пока болел, солдаты сняли с меня часы и еще не вернули, а дневной свет сюда не проникает…

— Куда это «сюда», откуда ты звонишь?

— Я тут прежде времени похоронен, — неуклюже шутит он. — Звоню тебе из такого огромного подземелья, где раньше было атомное убежище для местных бонз, а сейчас музей для туристов.

— Вы что, уже похоронили эту женщину?

— Рогаеву? Нет, мы на пути в деревню, где живет ее мать, похороны будут там.

— А эта ваша Рогаева, или как ее там, она дотянет до конца этого путешествия, со всеми твоими остановками и подземельями?

— Не беспокойся за нее, в Абу-Кабире написали, что в закрытом гробу она несколько дней будет в полной сохранности.

— А я за нее и не беспокоюсь. И кстати, чтобы ты не обманывался на этот счет, и за тебя тоже. Меня просто удивляет вся эта ваша затея. Как будто нельзя было похоронить эту несчастную женщину в Иерусалиме и не тащить ее тело в такую даль. И ведь без всякой на то причины, всего лишь из-за какой-то дурацкой статьи в газете. Но ты ведь, наверно, видишь в этом сионистский подвиг, не иначе. — Теперь в ее голосе уже звучит знакомое раздражение. — Знаю я тебя. Так знаю, что больше и знать не хочу. Отравился ты, выздоровел — всё равно, мне ты больше не нужен. Гуляй себе, как свободная птица. Пока.

Глава девятая

Незадолго до полудня все семеро путников снова поднимаются в свою бронированную колымагу. Машина долго и надсадно откашливается и трясется, затем с удовлетворением выбрасывает шумный, вонючий клуб синего дыма и медленно трогается с места, волоча за собой прицеп с закрепленным на нем неразлучным гробом, на сей раз обвязанным, для надежности, еще одним дополнительным канатом. Команду на отправление отдает Кадровик, который после разговора с бывшей женой вдруг чувствует себя настолько свободным — и от болезни, и от последних иллюзий, — что, собрав свои вещи и поднявшись вместе со старым сержантом наверх, тут же присоединяется к своей группе, только что вернувшейся из долгожданной экскурсии по подземелью. Временный консул, всё еще беспокоясь о недавнем больном, устраивает ему широкое ложе на задах машины, пересадив сидевшего там парнишку вперед. Свое загаженное белье и одежду он оставляет на подземной базе, получив взамен ношеный рабочий костюм и белье из складских излишков. Плата за ночлег, еду и экскурсию оказывается не такой уж астрономической, хотя и не скажешь, что совсем ничтожной, и он решает прибавить к ней еще кое-что за вынужденную «госпитализацию». Пусть она и не потребовала каких-то особых медикаментов, но зато включала горячий чай, дружескую поддержку, а главное — щедрую помощь пеленками. Вначале, как и в истории с зарядкой телефона, старый сержант категорически отказывается взять деньги, показывая жестами, что это была помощь одного солдата другому, но его подчиненные раздраженно требуют, чтобы старик не валял дурака, и тот, не видя иного выхода, салютует недавнему подопечному и, пряча глаза, протягивает руку за деньгами. Фотограф, разумеется, тут же увековечивает еще одну трогательную картину.

Теперь, когда бронемашина медленно взбирается по горному подъему, можно оглянуться назад и как следует разглядеть лежащую под ними долину. Сейчас она уже не тонет во тьме, как раньше, когда они спускались в нее, а ярко освещена полуденным зимним солнцем. Отсюда, сверху, отчетливо видно, что вся эта пасторальная красота — просто-напросто искусная декорация, призванная замаскировать расположенное поблизости подземное убежище. Насаженный вокруг лес, и безлюдная декоративная каменоломня с подведенной к ней узкоколейкой, и поблескивающие там и сям глаза искусственных озер, даже наспех сооруженные поселки, сверкающие под голубым небом своими красными черепичными крышами, — всё сплошной камуфляж.