Сказитель из Марракеша

В довершение всех бед, драка и бегство не прошли даром — стало ныть колено. Помнишь, у меня был перелом, когда я с обрыва спрыгнул? Прислонившись к двери, я сгибал и разгибал колено и свыкался с неумолимой реальностью: мне никогда не завоевать эту женщину. То была тяжелая мысль. Я смотрел на чужестранцев, и вдруг одиночество открылось мне с новой стороны. Я словно сделался невидимкой. Возник порыв немедленно исчезнуть, оставить их на произвол судьбы. Но я не последовал этому порыву; я взялся обеспечить чужестранцам безопасность, и моя честь требовала соответствующего поведения.

Даже погруженный в эти мрачные мысли, я слышал нежности, что женщина лепетала своему мужу. Понимая, что им нужно побыть наедине, я отошел от двери с намерением обеспечить это уединение.

— Я сейчас сбегаю за джеллабами. Мигом обернусь. Тогда и определяйтесь относительно дальнейших действий.

Мужчина шагнул ко мне и с жаром пожал руку.

— Мы ведь вас еще толком не поблагодарили.

— Рано благодарить. Опасность никуда не делась. Иншалла, ночь скоро кончится, и вы сможете спокойно выбраться отсюда. А пока будем надеяться на лучшее.

— Иншалла, — отвечал бородач, и женщина из своего уголка эхом повторила слова благодарности. Я вскинул руку в знак дружбы, отомкнул замок, огляделся, не караулят ли головорезы. Выскользнул в переулок и запер за собой дверь. Пробираясь темным лабиринтом медины, я и не догадывался, что больше не увижу чужестранцев.

Гравировка

Мустафа замолчал. У меня занялся дух — словно темное пламя опалило глаза моего брата. Лицо его исказила судорога, и Мустафа с усилием придал чертам обычное выражение. Быстро проведя ладонью по лбу, он вдруг поднялся и стал мерить шагами узкое пространство между табуретом и стеной. Взгляд, ни на чем не задерживаясь, скользил по низкой тесной комнате. Через несколько минут Мустафа замер и уставился на меня с внимательностью, от которой сделалось не по себе. Его темные глаза мерцали. Я думал, он сейчас сядет на место, но брат только прошептал:

— Что рассказать тебе, Хасан, о случившемся позднее? На самом деле почти нечего. Вскоре я вернулся с джеллабами, как и обещал, но по распахнутой двери сразу понял: случилась беда. Я бросился внутрь, сжав кулаки, готовый драться — но драться было не с кем. Глаза мои натолкнулись на густую паутину теней: ни звука, ни движения, только тишина — вот чем встретила меня комната. Я даже свет включил, чтобы убедиться — мне не мерещится. Но нет, чужестранцы исчезли, и я бы не сообразил, что с ними произошло, если бы не одна вещь.

Не отрывая от меня взгляда, Мустафа прошел к своему месту.

Я смотрел вопросительно.

— И что же это за вещь? — произнес я, несмотря на замешательство какого-то нового оттенка, охватившее меня; изменившимся выражением лица Мустафы я был поражен в не меньшей степени, нежели тоном, каким он заговорил со мной.

Слегка нагнув голову, глядя не в глаза мне, а на прутья решетки, Мустафа отстраненно пояснил:

— Эта вещь — маленькая чернильница в виде льва, сделанная из мягкого камня и выкрашенная в красный цвет. Вероятно, кто-то обронил ее в переулке возле Керимовой лавки, я же мигом узнал этого льва, что неудивительно. Темнота не стала мне помехой, ведь много лет назад, еще мальчишкой, я нашел льва в Сахаре. Я забрал его у мертвой женщины и с тех пор хранил, пока не подарил моему обожаемому старшему брату Хасану по случаю тридцатилетия. Хасан — уличный рассказчик; ему нравится делать записи пером и чернилами в дневнике из овечьей кожи. Я подумал, Хасану от чернильницы больше пользы будет.

Пока мой брат говорил, настроение в комнате изменилось, как меняется море. Теперь Мустафа смотрел неуверенно, даже смущенно, хотя в глазах его сквозила боль, а лицо было печально.

— Я тогда отдал выгравировать твое имя на дне чернильницы, если помнишь. Ошибки быть не может, Хасан. Возле лавки Керима я подобрал именно твою чернильницу.

Он умолк и почти виновато стал смотреть на красного льва в моей руке.

Мушарабийя

— Друзья мои, не исходи это обвинение из уст моего родного брата, я бы расхохотался. Но поскольку обвинял меня именно брат, я застыл в изумлении. Мы были с ним одной крови, одной плоти; я умел посмотреть на мир его глазами, однако не мог понять ни чувств его, ни мыслей.

Мустафа неправильно истолковал это молчание и попытался расшевелить мою память:

— Помнишь, при каких обстоятельствах я подарил тебе льва? Это было вечером, в саду возле нашего дома. Мы все собрались; Ахмед сыграл для тебя на флейте, отец продекламировал стихотворение.

Не уверенный, что голос не подведет меня, я все же решился отвечать:

— Мустафа, с тех пор и двух лет не прошло. Конечно, я все помню.

— Ну и?..

Пришлось выдавить улыбку, несмотря на прискорбную нелепость ситуации.

— Мустафа, ты в своем уме?

— А в чьем, по-твоему? — побагровел Мустафа.

— Может, ты бредишь?

— Еще чего.

— Тогда как тебе только в голову пришло, что я причастен к исчезновению чужестранцев?

Мустафа начал было шуметь, угрожать, но я быстро его утихомирил.

— Значит, в миниатюрных осязаемых вещицах ты ищешь спасения от того великого и неуловимого, что называют жизнью, — заключил я.

Эти слова потрясли Мустафу.

— Ты мне не веришь? По-твоему, я факты подтасовываю?

— Нет, что ты. Конечно, верю. Только я ведь рассказчик. Я историями на хлеб зарабатываю. Мое ремесло велит выдумку возводить в истину. И все же…

Я сделал паузу, чтобы не ошибиться в выборе слов.

— Пожалуй, так будет правильно: как любит говорить отец, чтобы стать хорошим рассказчиком, одного богатого воображения недостаточно.

— Я ничего не выдумал. Это правда.

— Нет, не правда. Не может быть правдой. Твоей версии недостает одного существенного элемента.

Последовала пауза.

Мустафа сник. Облизнул губы.

— Не понимаю, куда ты клонишь. Какой элемент, по-твоему, сделает мою версию более правдоподобной? Чего ей не хватает?

— Доказательств.

— Что ты имеешь в виду?

— В ту ночь я тебя по всей медине искал. Обегал все закоулки, где ты обычно бываешь. Хотел наставить на правильный путь. Только и всего.

— Так ты ходил к Керимовой лавке!

— И к Керимовой лавке, и к Дунии и ее дочкам, и в мечеть Квессабен, где тебя видели. Я же говорю: всю медину обегал. Чернильница могла выпасть из кармана, когда я стоял под дверью. Надеялся, что у Керима допоздна открыто, что ты к нему направился, что мы вместе сумеем тебя вразумить.

Мустафа смотрел с недоверием.

— Ты что же, бросил историю на полуслове и метнулся меня искать?

— Именно. Перед слушателями извинился и убежал. Впервые в жизни.

— Хасан, я же не знал!

— Откуда тебе было знать. Тобой владело безумие.

Я протянул ему чернильницу.

— Мустафа, нас одна мать носила под сердцем. Если ты все еще сомневаешься относительно моей причастности, я лично открою полиции твои подозрения.

Мустафа уставился на чернильницу, перевел на меня взгляд, исполненный смущения. Лицо его являло целую палитру чувств, как дополняющих друг друга, так и противоречащих друг другу. Наконец он сел на табурет.

— Видишь теперь — неплохая история получилась; правда, на мой вкус, мелковатая. В ней, как бы это сказать, отсутствует центр тяжести, да и напряженное ожидание можно бы сгустить. Разберем для примера эпизод с дракой на Джемаа. Драка была ужасная, а ты, по-моему, недостаточно подробно ее описал. Ты также проскочил наиболее впечатляющие эпизоды — типичная ошибка новичка. А если говорить о темпе повествования, ты зачастил. Не дал истории настояться как следует, она у тебя смахивает на боевик. И все же это была смелая первая попытка. Или не первая?

Внезапно осознав, что об этом мне ничего не известно, я подался вперед, взглядом пригвоздил Мустафу к месту и с живостью спросил:

— Ты именно это полиции рассказал, да?