Стрельба по бегущему оленю

— Что вы! — Коростелев ужаснулся. — Он же придет за ним! Подумает…

— Ничего. В случае приделаем назад.

Грязное нижнее белье, скрученное в узел. Рваные сапоги. Несколько кусков мыла. В парусиновом кисете, стянутом шнурком, — револьверные патроны.

Шмаков выложил все на стол. Подержал чемодан на весу и повеселел.

…Когда он ножом отделил от крышки сундучка тонкую фанерную стенку и оттуда с глухим стуком посыпались золото и камни, переложенные ватой, Коростелев схватился за голову и посерел.

— Вот так сундучок! — засмеялся один из рабочих.

— Хитро, папаша, придумано!

— Но позвольте! — заволновался Коростелев. — Но это же не мое. Я даже не знал, что в нем.

— Продолжайте обыск! — распорядился Шмаков, хотя был уверен, что в доме Коростелева больше ничего нет.

— Господи! — ужаснулся хозяин квартиры. — Так вы меня теперь?.. Но ведь Нина же еще не пришла! И как же Игорь?

Шмаков рассердился:

— Не будем мы вас брать! Рабоче-крестьянская власть разбирается, где — враг, а где — случайный человек.

Тот облегченно вздохнул, не очень-то, кажется, веря.

— А когда тот юноша придет, что я ему скажу?

— Не придет ваш юноша. Это уж точно, что не придет.

…Прапорщик Дымбицкий был одним из пяти пытавшихся бежать нынешней ночью.

У других групп дела складывались не так легко.

Пятьдесят четыре часа шел обыск у торговца Шаповалова. Руководил Сидоренко, приданный первой опербригаде после смерти Тренева и ранения Стрельцова. Человек это был спокойный, в победе революции уверенный бесповоротно и потому к врагам относившийся хоть и беспощадно, но несколько даже иронически. Однако и Сидоренко, когда время пошло на третьи сутки, стал терять выдержку.

— Да скажешь ты наконец, где золото?

Тот был тверд, глядел честными, аж со слезой, глазами:

— Я же и говорю, товарищ чекист: нету у меня никакого золота! Вам приказано, я понимаю, — ищите! Только я вам честно признаюсь, что нету у меня никакого золота, и в том крест на себя кладу!

Дом Шаповалова перевернули вверх ногами. Заколоченную лавку его осмотрели с десяток раз. Перерыли весь двор…

И вот наконец Сидоренко вескими торжественными шагами еще раз вошел в дом мясника:

— Так, говоришь, нету никакого золота?.. Пойдем.

Привел к сортиру во дворе:

— Лезь!

Шаповалов взвыл дурным голосом, бросился прочь.

— Не-ет! Ты у меня, миленок, по-олезешь! — проговорил Сидоренко.

…В мешках оказалось 24 тысячи золотых монет-десятирублевиков.

Не меньше времени занял обыск в Белоострове, куда переехал на жительство отставной брандмайор Фетясов (его разыскали по номеру старого телефона).

Вероятнее всего, что ничего бы не нашли, если бы не соседский парнишка, который рассказал, что сразу же по приезде Фетясов с родственником таскали вечером какие-то свертки в лесок неподалеку от домика брандмайора.

В дупле старого дуба, после двух суток поиска, нашли… В свертках было ювелирных изделий и коллекционных медалей, как потом оказалось, на десять миллионов золотых рублей.

А вот престарелая княгиня Чернигова чекистов встретила с радостью:

— Вы, верно, от Феденьки?

В сундуке, на котором спала княгиня, страдающая отложением солей в спине, лежал ровным счетом миллион в золотых слитках.

Шмаков теперь в обысках не участвовал. Его комната напоминала то ли музей, то ли банк. В углу грудились слитки золота. На столе — кучками — драгоценные камни, браслеты, цепочки, ожерелья, колье.

Как на службу, являлись вызываемые повестками бывшие петроградские ювелиры, вели оценку.

Шмаков записывал: «Крестовский остров, Величкин, — 30 кг золотых медалей, 146 изделий с драгоценными камнями… Мироном, Офицерская, 14, — золотые монеты, 13 миллионов рублей Сарычев, Пехотная, — золото, ювелир. изделия — 28 миллионов (перепроверить)».

«Миллионы с большими нулями» текли в кабинет Шмакова…

— Глядишь именинником, Шмаков.

— Спать хочу.

— Пока не заснул, глянь на реестрик.

— Да уж я и сам подсчитывал. Музейных ценностей — большой недохват, царских каменьев — тоже. Про картины и прочие там сервизы-гобелены — и слыхом не слышно. Зато, заметь, поперло вдруг банковское золотишко, которое мы давным-давно и искать-то забыли, рублевики опять же царские…

Бить нас надо. Все грабежи последнего времени мы вешали на налетчиков-профессионалов. Среди них и искали… А теперь не очень-то и удивлюсь, когда узнаю, что группа Боярского создана кем-то именно для экспроприаций. Посмотрел бы ты на его людей — орлы-стервятники, стреляное-простреляное офицерье! Наверное, и сентябрьское ограбление — их рук дело. И июльское ограбление банка.

— Ну, такие выводы выводить еще рано… Дальше что собираешься делать!

— Спать собираюсь. Все, что в твоем реестрике, или лежит по оставшимся адресам, или… черт знает где. Адреса Шмельков — уверен! — найдет. Повезло все-таки, что у нас такой старик…

— Действительно повезло. Ты вот что: пошли кого-нибудь к пареньку вашему, Стрельцову. Пусть прочтут приказ о награждении часами и все такое.

— Сам съезжу. Зачем кого-то посылать? Сейчас прямо и поеду.

— Спать ведь собирался.

— А то я не пробовал. Заснешь, а через пятнадцать минут вскакиваешь, одно расстройство.

Мать Вани Стрельцова стояла у двери, кусала угол платка и беззвучно плакала.

Шмаков, Свитич, еще два оперативника, которых Стрельцов никогда раньше не видел, стояли перед кроватью строем — каблуки вместе, мыски на ширину приклада, грудь колесом, а в глазах огонь.

Шмаков серьезно и громко читал по бумаге:

— «…За беззаветную преданность в боях с мировой буржуазией и их подручными уголовными элементами Петрограда, за умение в схватках с врагами рабоче-крестьянской власти — наградить…»

Стрельцов забеспокоился:

— Илья Тарасович, я встану лучше!

Встал, стараясь не морщиться, — в подштанниках, босиком, но тоже — пятки вместе, грудь колесом.

— «…наградить Стрельцова Ивана Григорьевича, инспектора… — тут Шмаков глянул на Стрельцова поверх очков, подчеркнул: „инспектора“, — именными серебряными часами марки „Павел Буре“ с надписью…»

Добыл из кармана часы, завернутые в платок:

— Оглашаю надпись: «Ивану Григорьевичу Стрельцову — за храбрость». На тебе, Ваня Стрельцов, за храбрость!

Отдал награду, обнял, так что Ване пришлось приготовленные слова высказать через плечо Шмакова:

— Служу мировой революции!

Мать у двери не стерпела и зарыдала вслух.

— Что уж теперь плакать, мамаша? — рассмеялся начальник. — Героем сын вырос. Теперь уже поздно плакать. Теперь остается только радоваться!

— Так ведь и радуюсь, только почему-то слезы… — отвечала мать. — Вы ему прикажите, пожалуйста, чтобы он лег. Вон ведь босиком на холодном полу стоит.

Уже на третий или четвертый день Шмельков нашел две нужные квартиры. В списках Шмакова появились новые цифры с нулями: «Изделия ювел. зол., плат., с камнями — стоимость…» и «Монеты зол., сер. старинные (коллекция) — стоимость…».

«…Лестницы круты, жизнь — собачья, сердце — ни к черту, а тут изображай из себя Эдисона, громыхай этим глупым железом! И между тем совсем неизвестно, милостивый государь Вячеслав Донатович, зачтется ли вам сорок лет беспорочной службы при „царском прижиме“, если, к примеру, на пенсион уходить? Ась?

…Ну-с, вот и нумер восемнадцатый.

Звоним.

Звонок, разумеется, неисправен.

Стучим. Никто, разумеется, не открывает. Впрочем, нет, — миль пардон! — кто-то шаркает там ножками».

— Кто-о-о?

«…Ишь! Спросила, будто пропела. Пропеть, что ли, и мне в ответ?»

— С телефонной станции-и. Проверка линии-и.

— Одну минуточку. Здесь такая уйма засовов…