Вундеркинды

Я похлопал Джеймса по плечу:

— Верно, малыш, это змея.

Джеймс присел на корточки возле загона, просунул палец сквозь проволочную сетку и почмокал губами, послав мистеру Гроссману воздушный поцелуй. Змей едва заметно шевельнул головой.

— Мне кажется, я ему очень нравлюсь, — сказал Джеймс.

— О, да, очень, — согласился я, пытаясь припомнить, приходилось ли мне когда-нибудь прежде видеть, чтобы Гроссман подавал столь явные признаки жизни. — Точно, он в восторге от тебя.

Мы с Джеймсом выбрались из подвала, стряхнули с бровей и губ прилипшие нитки паутины и, обойдя дом, направились к моей машине. Вечерело. В небе над Огайо тянулся длинный шлейф перистых облаков, подкрашенных последними лучами заходящего солнца в розовато-фиолетовые тона. Воздух был влажным, покрытая росой трава мягко поскрипывала под нашими ногами. Пахло навозом и жареным луком, который в этот праздничный вечер полагалось готовить на курином жире. Из сарая донеслось низкое протяжное мычание — корова жаловалась на горькую жизнь. Когда мы подходили к машине, Джеймс, к моему величайшему изумлению, вдруг издал разбойничий вопль и, промчавшись скачками оставшиеся футов десять, ухватился обеими руками за верхнюю кромку двери, сделав вид, что собирается перемахнуть через борт и плюхнуться на переднее сиденье. Мне казалось, что его рост вполне позволял совершить лихой прыжок, и траектория полета, на мой взгляд, была выбрана верно, но в последний момент он остановился и, подпрыгнув на месте, прочно приземлился обеими ногами на траву. Джеймс обернулся, его лицо было очень серьезным.

— Я отлично провожу время, профессор Трипп.

— Рад за тебя. — Я немного оттеснил его и наклонился, чтобы открыть крышку бардачка. Достав заветный пакетик и папиросную бумагу, я разложил принадлежности для свертывания косячка на изуродованном капоте моего несчастного «гэлекси» и взялся за дело.

— Они симпатичные люди, — сказал Джеймс. — А этот Фил — классный парень.

Я улыбнулся.

— Классный.

— Правда, немного туповатый.

— Есть немного. Но все равно классный.

— Именно такого брата мне всегда хотелось иметь, — тоскливо-мечтательным голосом проговорил Джеймс.

— Если ты выберешь верную тактику, то, вполне возможно, он станет твоим братом. На их территории все еще действует принцип открытых границ.

— Послушай, Грэди, у тебя ведь нет твоей собственной семьи, ну, как у всех обычных людей?

— Нет, как у обычных людей, нет. В родном городе осталась пара тетушек, которых я никогда не навещаю. — Я туго натянул концы бумаги, расправил ее и прижал двумя пальцами. — А еще есть семейство Вандер, черт бы их побрал.

— Семейство Вандер?

— Три брата, герои моей книги. Они стали чем-то вроде моих собственных братьев. — Я потянул носом и порывисто всхлипнул. — Вот и вся моя семья.

— Эй, Грэди, знаешь, а ведь у меня та же самая история! — Он вскинул руку, шлепнул себя по лбу и трагически покачал головой. — О, бедные мы, бедные сиротки! — запричитал Джеймс.

Я расхохотался:

— Малыш, да ты пьян.

— Как же тебе повезло! — Он окинул дом долгим взглядом.

— Ты так считаешь? — Я провел языком по клейкой полоске на кромке бумаги, у нее был приятный сладковатый вкус.

Наши взгляды встретились, и я с удивлением увидел в его глазах нечто похожее на жалость.

— Грэди, ты помнишь, что тот парень, писатель, говорил о двойнике? — спросил Джеймс, глядя на отпечаток задницы на капоте моей машины. — Что он вроде бы постоянно вмешивается в его жизнь и устраивает дикий хаос, чтобы писателю было о чем писать. Думаешь, все это чепуха?

— Нет, — сказал я, — боюсь, что нет.

— Я тоже, — он тяжело вздохнул.

— Грэ-эди! Дже-эймс! — раздался голос Айрин. Она стояла на крыльце и махала нам рукой. — Пора начинать!

— Идем! — крикнул Джеймс. — Насколько я понимаю, Фила ждать бесполезно.

— Бесполезно. — Я ухмыльнулся. — Видишь ли, становясь таким старым, солидным и к тому же женатым человеком, как он, ты уже не можешь шалить, когда вздумается, и тебе трудно улизнуть из дома, чтобы выкурить с друзьями косячок.

— Словом, когда ты становишься мужем…

— Верно, мужем… — Я зажег сигарету и сделал первую длинную затяжку, вдохнув легкий, пахнущий сосновой смолой дым. Затем протянул сигарету Джеймсу: — Держи.

— Я тоже должен затянуться?

— Давай, не трусь.

— Ладно. — Джеймс взмахнул зажатой между пальцами сигаретой, словно это был бокал с вином, и провозгласил тост: — За братьев Вандеров! — Он решительно поднес сигарету к губам, глубоко затянулся и тут же закашлялся, скрывшись в клубах дыма. — Я не уверен, что эта штука мне нравится, — сказал он сквозь слезы.

— Почему?

— Потому что мне начинает казаться, что все происходящее уже произошло пять минут назад.

— Так и есть.

Джеймс сделал еще одну маленькую затяжку и задержал дыхание, позволив дыму заполнить его легкие. Он снова окинул взглядом косоглазый дом Ирвина Воршоу, посмотрел на длинный побег жимолости, небрежно свисающий с козырька над парадным крыльцом, и на силуэты людей, мелькающие за ярко освещенными окнами.

— По-моему, я счастлив, — проговорил он таким безжизненным тоном, что я даже не счел нужным реагировать на его высказывание.

Как человек, исповедующий иудаизм, Эмили была не более чем нерадивым участником отдельных ритуалов, который время от времени вдруг вспоминает о своих обязанностях верующего; я, рассеянный наблюдатель, перед которым из года в год проходила череда религиозных еврейских праздников, подчиняющихся причудливому лунному календарю, со всеми их путаными правилами и туманным смыслом, относился к ним, как бейсбольный болельщик к важнейшим отборочным матчам, проводимым по сложной, не поддающейся пониманию простого смертного системе. Но я всегда был неравнодушен к Песаху. Мне нравились невинное жульничество и озорство, являющиеся неотъемлемой частью процесса приготовления праздничной трапезы, когда самый обычный «хлеб наш насущный», повинуясь законам Песаха, чудесным образом приобретает многообразие форм и вкусов — пирожные из мацы, фарш из мацы, пудинг из мацы, лапша из мацы — маца напоминает маленького скромного зверька, который в изобилии водится в лесах и саваннах и которого индейцы ценят за мясо, шкуру, кости, внутренние органы и целебный жир. Мне нравилась изобретательность иудейской религии, которая прилагает массу усилий, чтобы отыскать лазейки в собственных безумных законах; мне нравились те ее постулаты, которые, в моем понимании, определяли отношение к Богу, и вся эта вековая возня с Его проклятиями, и своевольное обращение с Его указаниями и распоряжениями, и Его пристрастие к запаху жареного мяса, причем Он признает только лопаточную часть. И вдобавок ко всему я обнаружил, что меня всякий раз посещает чувство огромного, ни с чем не сравнимого удовлетворения просто от того, что я сажусь за большой стол и провожу несколько часов за странной трапезой, состоящей из дикого количества петрушки, куриных ножек на косточках, бесконечной мацы, крутых яиц и соленой воды, в компании симпатичных евреев, трое из которых корейцы. Меня утешала мысль, что хотя я ничего не добился в этой жизни и не достиг тех высот, о которых мечтал в юности, но, по крайней мере, одно мое желание исполнилось: празднование иудейской Пасхи уводило меня если не в реальные, то в воображаемые просторы, подальше от тех мест, где я родился и вырос.

В моем родном городе было всего семь евреев. Пятеро из них принадлежали семейству Глаксбрингеров: древний старик мистер Льюис П., который во времена моего детства уже отошел от дел и, передав основной бизнес сыну, сидел в отделе «Нумизматики и филателии» большого универмага на Пикман-стрит, основанного им лет пятьдесят назад; его сын Морис, жена Мориса, чье имя я забыл, и их дети — Дэвид и Леона. Шестым был мистер Каплан, владелец аптеки, он появился в нашем городе, когда я учился в начальной школе. И красивая рыжеволосая женщина, жена одного из преподавателей колледжа Коксли, которая посещала епископальную церковь и праздновала Рождество, но все в городе знали, что ее девичья фамилия была Кауфман. Затем мой отец убил Дэвида Глаксбрингера, и евреев стало шестеро. Я часто задавал себе вопрос, не было ли мое решение жениться на Эмили Воршоу отчасти продиктовано желанием возместить эту ужасную потерю в счете. Воршоу тоже потеряли сына; когда я впервые оказался за их праздничным столом, где сидели Ирвин, Айрин, Дебора, Эмили, Фил и дядюшка Гарри (брат Ирвина, через год скончавшийся от рака простаты), я стал седьмым участником седера.