Армагеддон

— Какое несчастье, — примирительно сказал ему Ефим.

Тот даже как-то обрадовался.

— Камни в почках, все жаловался! Оказалось, рак, — и вздохнул.

Вздохнул и Ефим.

— Жалко.

Наташа молчала. Она вспомнила, как был убит и умирал на песке Олег Евграфович. Картина до сих пор (с подробностями) стояла перед ее широко раскрытыми очами.

— Одинокий прекрасный человек, давно его знаю, — продолжал Сергей. — Рассказывал о вас. Но не пересекались. Отдельно дружил, — Сергею почему-то было неловко, будто и его вина была во всей этой истории и он говорил, говорил.

— Может быть, можно где-нибудь издать, Ефим Борисович? Все-таки труд всей его жизни. Он мне каждый новый отрывок, такой трогательный человек, читал, там ведь все наше время закодировано, и отлично написано, как «Евгений Онегин», сколько раз переделывал…

— Боюсь, в редакции не примут всерьез.

— Думаете?

— Скажут, напечатать, а зачем?

Сергей растерянно молчал.

Двери-ворота морга стали изнутри раскрываться. Сергей стал поспешно освобождать свои тюльпаны от пластика.

— Уезжаете вместе? — спросил, будто и времени уже не осталось и сейчас его соперник пройдет туда и уедет с Наташей — навсегда. Так показалось Ефиму.

— В Германию решили оформляться, — неловко ответил он.

— Счастливого пути, — не глядя на Наташу, сказал Сергей. Но было понятно, что сказал ей. И первым вошел в отворяющиеся дверь-ворота.

— Граждане, все, кто желает попрощаться с усопшим, заходите, пожалуйста, — пригласил человек в кожаной кепочке, под глазом которого красовалось синее родимое пятно.

«Всегда — как будто вчера подбили, — заметил Ефим. — Он там ждет. А ведь подумал, будто действительно ждет. Может быть и ждет». И, держа перед собой букет подмосковных лиловых астр, двинулся со всеми остальными в так называемый зал гражданской панихиды.

Это было пустое высокое помещение, обшитое фанерой, напоминавшее ангар для спортивных самолетов, слишком большое для одного гроба, стоящего на трех стульях. Было столько воздуха и пространства — теперь уже никогда не понадобится резко осунувшемуся носу и прикрытым глазам, на лбу венчик. Нет, не похож на себя. И не ждет никого. Только руки, сложенные, как и подобает рукам покойника, сохранили свою артистичность и рельефность. Вместо того, чтобы вложить в них ручку или карандаш в последний раз, кто-то заботливо поставил тоненькую свечку. Но руки не могли ее удержать и все время приходилось серый стебелек поправлять, чтобы растопленный воск не капал на кисти рук, хотя тому, что здесь лежало, было уже все равно.

Вошло несколько человек: пожилой невзрачный с бумажным пакетом, старые женщины, соседка сверху Вера Ивановна с девочкой, которая все оглядывалась на похоронный автобус, видимо, боялась, что уедет без нее.

Человек разорвал бумажный пакет и вынул оттуда на свет горшок с зеленым растением. Поставил горшок на бетонный пол возле ног гроба. И тут Ефиму показалось, что солнце заглянуло в пустой ангар. Радостно блеснул в зелени продолговатый плод, лимон.

— На могиле посадить надо, — любуясь, помечтал пожилой.

— Не положено, — так же любуясь лимоном, возразила Вера Ивановна.

— На могиле другие растения сажать надо, — авторитетным тоном сказала старушка, — каменную траву, анютины глазки можно. Еще такую путаную травку. И то только через полгода, когда земля осядет.

— Родственники прощаются с усопшим, — скороговоркой сказал грузчик.

Вера Ивановна подошла, ведя дочку за руку, поцеловала Олега Евграфовича в лоб, горько перекрестила и облегченно заплакала. Девочка, резко обратив назад черную головку, во все глаза глядела сквозь раскрытые двери на давешний белый автобус, куда со скрежетом вдвигали другой гроб, дубовый, с медными ручками.

Это был не наш автобус. Наш автобус приехал совсем старый, черный, с желтой молнией на боку. Почему — не знаю. И гроб наш был простой, сосновый, обитый красным кумачом. Вот и все.

Бабье лето и несколько мужчин

ЧАСТЬ I

Бабье лето засиделось у нас в гостях. Окно мое вечно распахнуто, и с рассвета ко мне заглядывают косо освещенные деревья. Но и холодком тянет тоже. Свежее синее небо обещает безоблачный день, боюсь, не сдержит своего обещания. И почему, вас спрошу, литература отвернулась от жизни и природы и занялась сама собой? А как замечательно было читателю Ивана Тургенева читать про осень, а на дворе весна, и солнце — другое солнце, и мокрядь, но другая мокрота — и кашель, и капель!.. Почему мы оставили эту привилегию описывать что-либо соцреалистам? Ведь их, скорее всего, и перечитывать не будут. Или какой-нибудь модернист возьмет и переделает все по-своему. И осень у него будет похожа на весну, весна — на осень, а герой и вовсе ни на что не похож, так, загогулина. По совести говоря, у самого руки чешутся. Нет, пока просто и честно опишу все, что стоит перед глазами: хотя, трогая струны души читателя, как писали в девятнадцатом, можно скорей оживить эти строки и приблизить их к жизни. А если не трогать эти струны?

В парке на березах появились, высветлились первые желтые косы. Мощно кипами с краю коричневеют клены. Эти — розовые, а вот, хоть и солнце на него не попадает, висит среди веток весь лимонный на просвет кленовый лист.

Липы желтеют не спеша, выборочно, с достоинством, благородные дворянские деревья.

Но вот полетела с высоты лиственная мелочь, какие-то эфемерные погоны, медали, смахнешь с куртки — просто сор. Постой, подыши осенью.

Отец, помню, рассказывал мне про войну. Въехали в немецкий городок рано утром. Туман, тишина. «Останови», — говорит шоферу. Вышел из кабины отец: мостовая наискось, тротуар и сразу — дубовая дверь в лавку. Попробовал — не заперта, видно, хозяин сбежал, боялись нас немцы. Вошел, фонариком посветил: чудеса! В ювелирную лавку попал. И все на своих местах, все цело, мерцает. Отец недаром старшиной служил, прямо с витрин горстями часы, ожерелья, все сверкающую мелочь стал сгребать в свой солдатский вещевой мешок. Медлить нельзя было. Минометный обстрел начался.

Увязал отец мешок и забросил его в кузов полуторки. «Погоди», — сказал шоферу. И отошел за угол, хоть и в тумане. Как шарахнет! Шофер убит, половины кузова как не бывало. Пропал клад. А отца спасла городская его привычка: не ссать прямо посреди улицы.

А сегодня я подумал: вдруг это чудо — все эти часы, золото и бриллианты — сплавились тогда в один слиток (чего на войне не бывает!) и перенеслись силой взрыва лет на пятьдесят вперед. Выйду я сейчас в осенний парк и увижу слиток, поблескивающий на темной мокрой дорожке.

Гляжу на большие ржавые листы ольхи и каштана, полукругом налипли они на мокром асфальте. Это осень разложила мне веер листьев, и я доволен: сплошь благородные короли, дамы-бубны и черви. И я при своем интересе. Бубны, правда, не гремят, зато черви роют свое, роют.

Погадай мне, осень, о прошлом. Какое нагадаешь, такое и будет.

Интервью.

ГАЛЯ АККЕРМАН. Ну а дальше?..

ГЕНРИХ САПГИР. Дело в том, что очень быстро получилось так, что началась война. Я уехал в город Александров, где тогда работал отец. (Жил в Москве, а работал в Александрове.) Так что мы с матерью и хромающим отцом (в одной из своих поездок он был ранен в ногу), что называется, эвакуировались — за сто километров в тот самый день, когда немец подошел к Москве, 16 ноября. Помню, ахало, ухало, огромные алые — ночью стояли алые горизонты, там был фронт, был виден — бесконечные налеты, бомбы летали и падали всюду…

Безвластие было в Москве. Все раздавали, я прекрасно помню, как из магазина с мешками бежали взрослые, подростки оглядывались. А никто за ними не гнался.