Цитадель

— Мы просто разговаривали.

— Просто разговаривали. О чем?

— Не помню. Я была там не очень долго.

— Позволю себе напомнить: посещение длилось один час пятнадцать минут.

Я понимаю, что дела идут неважно. Но я не знаю, что еще сказать.

— Он не намекал вам, что собирается бежать из тюрьмы? Не просил чем-нибудь ему помочь?

— Разумеется, нет, — отвечаю я так громко, что оба полицейских поглядывают на меня удивленно. — Не было никаких намеков с его стороны. Иначе я бы немедленно об этом сообщила.

Руфус доволен, я заговорила его языком. Но Пита, наоборот, мой ответ заставляет насторожиться.

— Так что, Холли, этот побег был для тебя полной неожиданностью? — спрашивает он, склонив голову набок.

— Полной.

— И парень ни разу с тех пор не появлялся на твоем горизонте? — Он с сочувствием заглядывает мне в глаза.

У Пита четверо детей, старшая девочка на год старше моей Меган. Я смотрю прямо на него.

— Ни разу.

— Хорошо, — говорит он. — Потому что… Сама понимаешь, Холли, помогать беглому заключенному — преступление серьезное.

— Я понимаю.

— Да и не стоит оно того.

— Конечно.

— После всего, что тебе пришлось пережить. Тем более теперь, когда у тебя наконец-то все наладилось.

Они бежали вдвоем, Рей и его сокамерник Дэвис. Рей как-то отвел воду из большой трубы, они с Дэвисом прокопали к ней лаз, вскрыли ее газовой горелкой, залезли внутрь, пробрались под обоими заграждениями, а на той стороне вырезали горелкой еще одно отверстие и выкопались на поверхность.

В пересказе звучит просто, но на самом деле это было на грани фантастики. Потому что тот первый лаз Рею с Дэвисом пришлось копать прямо под вышкой со снайпером. Поразительнее всего, что до вечерней четырехчасовой переклички никто их не хватился. В тюрьме все были в шоке: как, заключенные отсутствовали целый день, а выяснилось это только в четыре часа?! Но в той же газете приводилось и объяснение: в деле фигурировала целая куча липовых нарядов и пропусков. Все они были изготовлены Дэвисом, который оказался не только убийцей, но и специалистом по подделке документов. Его столько лет все держали за дурачка, что никому даже в голову не приходило в чем-то его подозревать. В общем, досталось и тюремному начальству, и надзирателям.

Прошлый побег из нашей тюрьмы произошел семнадцать лет назад, когда я училась в последнем классе. Люди до сих пор вспоминают, как три зэка смастерили себе самодельные ходули, перебрались через оба заграждения и спрятались в доме, хозяева которого куда-то уехали. Они зашивали на себе порезы от колючки обычной иглой с голубыми нитками. Мне почему-то навсегда запомнилось, что нитки были именно голубые. К тому времени, как их поймали, они успели взять двух заложников, пристрелить лошадь и спалить чей-то сарай.

В тот вечер, когда я узнала про Рея, я перетащила свою раскладушку в детскую и поставила ее посередине между кроватями девочек. Меган в это время еще не вернулась с тренировки — она играет в футбол. А младшая, Габриэла, была только счастлива: провести вечер с мамой, а потом еще и спать рядышком! Когда пришла Меган, мы с Габи жарили попкорн. Услышав, что я перебралась к ним в комнату, Меган сбросила бутсы и вышвырнула их за дверь — бутсы улетели далеко в темноту. Она слишком чистоплотная девочка, чтобы разводить грязь в доме, даже когда на нее находят приступы бешенства.

— В этом доме я никогда не могу побыть одна! Никогда! Никогда! Никогда! — визжала она. Ей тринадцать лет.

— Я понимаю тебя, — сказала я ей, потому что так мне советует говорить доктор Риордан, онлайн-психолог, у которого я консультируюсь насчет Меган.

— Нет, ты не понимаешь, не понимаешь! — надрывалась она. — Иначе ты бы ни за что не поставила свою раскладушку рядом с моей кроватью!

— Меган, из тюрьмы бежали двое заключенных…

— Ага, конечно. И тысобираешься нас с Габи от них защищать, да? — Она стояла передо мной, уперев кулак в тощее бедро, и мне казалось, что это я — мое лицо, каким оно было раньше, милое и зеленоглазое. Лицо было искажено пугающей гримасой ненависти, но я старалась не реагировать. Доктор Риордан считает, что надо позволять Меган изливать свой гнев: она должна видеть, что я способна его выдержать.

Но когда Габи начала всхлипывать, я все же взорвалась:

— Посмотри, как ты сестру напугала, ты, дрянь такая!

И тут же сама пришла в ужас — что я говорю?

Шагнув к Габи, я зарылась лицом в ее длинные мягкие волосы. Они у нее черные как смоль и пахнут яблоком. В Габи до сих пор сохранилось то нежное, щенячье, что у Меган давным-давно прошло. Мне все время хочется защитить эту щенячью нежность, заслонить ее от всего, что может навредить.

— Я думала, будет так классно, — всхлипывала Габи.

— Будет, — пообещала я. — Будет.

Сорвавшись с места, Меган метнулась в детскую. Через стенку было слышно, как она бросилась в свой угол и затихла там. Это была ее личная часть комнаты — кровать с одним окном, отгороженная складной ширмой, которую она сама купила в магазине дешевых товаров. Снаружи ширма просто белая, но изнутри на ней целый мир, коллаж ее жизни: фотографии подруг, сплетенные в косу разноцветные обертки от соломинок для сока, перо с фиолетовым отливом, кукла-тролль с зелеными волосами, карнавальная маска в блестках, букетик засушенных маргариток. Габи строго-настрого запрещено входить в личные владения сестры, но на самом деле для Меган главное, чтобы туда не входила я. Этой ширмой она пытается отгородить от меня все, что у нее есть, — будто стоит мне прикоснуться к ее жизни, и она съежится и увянет, как моя.

Меган все еще сидела в своем углу, опершись локтями на подоконник, когда мы с Габи легли спать. Габи спит с Коклюшем — медвежонком, которого ей подарил Сет несколько лет назад, когда у нее был коклюш. Мы забыли сделать ей прививку.

Я ворочалась, долго не могла уснуть. Сет вернулся поздно. Он работал тогда в две смены, и значит, был чистый. Я слышала, как он открыл пиво, включил телевизор. Меган в темноте выбралась из своего угла и вышла к нему. Пока они о чем-то разговаривали, во мне вскипал гнев. Почему он? Что он сделал для нее? Но потом я вспомнила доктора Риордана — я перечитывала его ответы столько раз, что выучила их наизусть: «Меган есть за что на вас злиться. Сейчас вам, возможно, кажется несправедливым, что она больше тянется к отцу. Но поставьте себя на ее место. То, что вы в свое время начали употреблять наркотики, в ее глазах было предательством». Доктор Риордан прав, конечно. И теперь я говорила себе, глядя в потолок: никакие мои переживания не имеют значения. Моя единственная задача — сделать так, чтобы с девочками ничего не случилось, чтобы они были здоровы и чтобы в их жизни присутствовал смысл. Когда я так думала, становилось легче. Я представляла себе, как растворяюсь, превращаюсь в ничто. Нет, не так. Я превращаюсь в питательный раствор, который побежит по жилам моих девочек, и у них появится шанс в жизни, а еще воля и уверенность для того, чтобы ухватиться за этот шанс, и все у них будет не как у меня. Если все выйдет, как я хочу, говорила я себе, я смогу спокойно умереть.

Мне тридцать три года.

Тельце у нашего сына, Кори, было крошечное, размером с ладонь. И красное, словно его обварили кипятком. Было ясно, что ему положено быть внутри, а не снаружи. Может, можно его как-нибудь вернуть обратно? Я задавала этот вопрос несколько раз. Никак нельзя? Мне даже никто не ответил.

Личико как будто усохшее, все в тугих складках. Как у мумии, раскопанной спустя тысячи лет. В этих складках запечатана боль тысячелетий.

Я сидела и смотрела на него через стекло. Он шевелился замедленно, слабо, как обваренная ладонь, которая с трудом сгибается и разгибается. Иногда сестры говорили: «Нам надо его перевернуть», — и я отодвигалась.

А я ведь позволяла себе только самую малую дозу, и то когда без нее уже не в силах была ни двигаться, ни делать что-то для дочерей. Думала, вот только чуть-чуть, только чтобы отправить их в школу — и не могла удержаться. И чувствовала, как мой сын, Кори, сжимается внутри меня в кулак.