Паровоз из Гонконга

— Бесстыдница, встань с колен! — быстро сказала ей мать. — Сколько надо повторять, чтоб не забывалась?

Вот откуда шел новозеландский фирмач, вот чьи неутоленные желания угнездились в Кареглазке, как в румяном яблочке поселяется приползший извне червячок, для фирмача мадам советница ревниво берегла те сокровища, которые Кареглазка сейчас с наивным бесстыдством выставила напоказ. До этого соображения Андрей, естественно, не дорос, он только уловил в голосе Надежды Федоровны дикую, биологическую ревность, — и спину ему окатило мурашками такого же животного страха.

— Я кому говорю? — Надежда Федоровна повысила голос.

Но Кареглазка ее не слушала.

— Ну, пожалуйста! — упрашивала она Андрея. — Смотри сюда!

И Андрей сдался. Он присел рядом с Женечкой, покатал паровоз по полу. Шатуны и кривошипы исправно двигались.

— А теперь подними бутылку! — радостно сказала Кареглазка.

Андрей приподнял штоф — послышалась тихая музыка, меланхолично вызванившая: "Гим-на-зист-ки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка".

— Ну, что? — заглядывая Андрею в лицо, спросила Кареглазка. — Правда, прелесть? Нравится тебе? Скажи, нравится?

Игрушка была нелепая, громоздкая, но поди скажи что человеку, который так тебя уламывает. Получится, что претендуешь на что-то иное.

— Очень модная штучка, — обиженным голосом поставленного в угол ребенка проговорила издалека Элина Дмитриевна. — У нас дома уже есть такая, только в виде автомобиля. И играет другое. Как же это…

И, мучительно похрустев пальцами, Элина Дмитриевна фальшиво и жалобно запела:

— "Слушай, Ленинград, я тебе пою…"

Это было уже слишком. Все окна оскалились на Андрея и заржали, хватая железные решетки золотыми от солнца зубами…

И, бормоча несуразицу, Андрей схватил паровоз, поднялся и побежал по лестнице вниз.

20

Вот уж кто порадовался подарку Женечки Букреевой, так это мама Люда. Натура у нее была сорочья, и она питала пристрастие к блестящим, ярко начищенным металлическим вещам. То и дело она подходила к паровозику, установленному на единственной свободной поверхности в номере — на холодильник «Смоленск», и, склоняя голову то к правому, то к левому плечу, умиленно любовалась игрушкой.

— Какая красота! — тихо приговаривала она. — Нет, как сделано, подумать только! Какая красота!

Андрей угрюмо на нее косился. Он, разумеется, не мог рассказать маме Люде обо всех обстоятельствах, при которых ему навязан был паровозик, и потому приходилось терпеть. Мама Люда настойчиво и пристрастно расспрашивала его о том, где был вручен ему этот ценный подарок, какими словами сопровождалось вручение, кто при этом присутствовал и даже какие были у свидетелей выражения лиц. Волнующий рассказ о паровозике она готова была слушать бесконечно и очень огорчалась, что Андрей так неохотно рассказывает.

— Какой ты у меня бурчей! — жалобно говорила она. — Пару слов клещами не вытащить…

Выводы из происшедшего мама Люда сделала решительные и для Андрея совершенно неожиданные: если так — не нужно больше прятаться от Тамары, зачем обижать человека, который сделал нам столько добра?

— Нет за нами никакого следа, — внушала она отцу, — иначе советница вовек бы такого не допустила. Звягин пикнуть теперь не посмеет, поверь, я людей знаю. Что такого мы сделали? Никого не обманываем, никаких правил не переступаем, работаем на совесть — и на тяготы не жалуемся. Мы — честные, порядочные люди, страна оказала нам доверие, и аппарат тоже должен нам доверять. Не может быть у нас с тобой порочащих связей! Погоди, я еще пойду к Букрееву и скажу ему: "До каких пор Звягин будет клеветать на хорошую бабу, кто ему дал право отпугивать от нее людей? Она такая же советская гражданка, как и мы все!"

— Храбрая ты зайчиха, — с сомнением говорил ей Иван Петрович, — а смысл какой? Какая цель?

— Пускай хоть разрешат ей приходить на кинофильмы в офис, это для начала. Потом мальчишечку в школу пристроит. Она, Ванюшка, в долгу не останется.

Намерения эти были прекрасны, но нужно было еще, чтобы о них узнала Тамара, а Тамара перестала заходить в «Эльдорадо» и, видимо, махнула на Тюриных рукой.

Город, однако, был невелик, и однажды вечером, возвращаясь после фильма из офиса, Тюрины повстречали «субару». Первым ее заметил Андрей и если не обрадовался, то, во всяком случае, почувствовал облегчение: постыдные прятки его тоже тяготили.

— Вот твоя, — нарочно грубо сказал он матери, — лягушонка в коробчонке…

— Где, где? — мама Люда завертела головой.

Пока она оглядывалась, Тамара проехала в двух шагах от нее, глядя прямо перед собой со скорбной улыбкой. Мама Люда запрыгала и замахала руками. «Субару», горбясь, доползла до угла, притормозила, помедлила, словно оглядываясь, — и вдруг, вспыхнув, как от счастья, яркими белыми огнями, дала задний ход.

— Где же ты пропадала, голубушка? — спросила мама Люда после первых объятий, поцелуев и слез.

Тамара с упреком посмотрела на мать и ничего не ответила. Она крепко, по-мужски тряхнула руку Андрея и наклонилась к Насте.

— Кто тебя так разукрасил, золотая моя? — спросила она.

— Мама, — ответила Настя. — Меня мурашки покусали, а мама замазала.

— Мурашки? Где же ты на них набрела?

— А в садике, где мы от вас прятались. Мама Люда застрекотала:

— Не слушай ты ее, Тамарочка, не слушай! Болтает невесть что, дуреха нелепая!

— А почему ж вы от меня прятались? — не слушая ее, спросила Тамара Настю. — Разве я такая страшная?

— Нет, вы не страшная, вы хорошая, — простодушно отвечала Настя. — Только Звягин не разрешает с вами водиться. Говорит, у вас плохой репутет.

— Репутет? — смеясь и плача, проговорила Тамара.

— Да глупости она говорит! — Мама Люда так и плясала вокруг Тамары. — В садик мы гулять ходили, нельзя же все время сидеть в номере.

— Я все понимаю, Люсенька, — со вздохом сказала Тамара и поднялась. — Все понимаю. А девочку надо на пляж вывозить. Окунется пару раз в соленую водичку — и все ее болячки пройдут, лучше всякой зеленки. Вы ж на «Сэнди-бич» еще ни разу не были?

— Да какое там! — жалобно сказала мама Люда. — Возле самого моря живем, а только глазами его и едим, это море.

— Я могла бы вас каждое воскресенье туда возить, это двадцать километров от города. Ваши там бывают, но на культурном участке, где шезлонги и зонтики. А мы выберем дикое место, шашлыки будем жарить, хотите?

— Ой, мамочка, мама! — Настя запрыгала, заплескала руками. — Ну, пожалуйста!

Иван Петрович отнесся к этой идее с большим сомнением:

— Авантюристка ты, Мила! Ну, подумай сама: мне же у Звягина нужно отпрашиваться — или у самого Букреева. А они спросят, на каком транспорте мы туда собираемся.

— А если не отпрашиваться?

— Ну и вышлют в двадцать четыре часа.

— Ты же сам говорил, что за пустяки не высылают.

— А это не пустяки. Милочка. Это нарушение режима.

Настасья слушала этот разговор, сидя на родительской постели и переводя сосредоточенный взгляд с отца на мать и обратно. В номере стояла влажная духота, лицо девочки, отекшее и болезненно лоснящееся, казалось старообразным и вызывало тревожное представление об иконах и церковных свечах.

— Неправда это все, — вдруг тихо, но очень убежденно сказала она.

— Что неправда, дочка моя? — повернулась к ней мама Люда.

— И не дочка я тебе, и не Дюймовочка, — отвечала Настасья. — Я Бельмовочка, вот кто я. И Дерьмовочка, я знаю.

— Слушай, мать, — вмешался Андрей, — она сейчас непечатно выражаться начнет.

— И начну! — сказала Настасья.

И начала. Право, жутко было слушать, как иконописный ребенок изрыгает богохульства и мерзости, которые в семье Тюриных не произносились никем и никогда: общение с Иришкой Аникановой принесло обильные плоды. Ужас и оцепенение родителей, видимо, напугали девочку, потому что она вдруг умолкла, уткнулась в колени матери и безутешно зарыдала. Успокаивать ее пришлось почти до утра…